Мокрый сентябрь

Да, мелочь, такая незначительная. Когда между вами и еще кем-нибудь метров пятьдесят, трудно что-то различить, особенно глубокой ночью, но там оно было, определенно. Такая мелочь, на лице, вроде бородавки или родинки. И тут Рим вспомнил, в голове как будто грянул гром – один глаз отличался от другого. Пока бродячий подходил к своему ведру, заплывший, застеленное око сверкнуло, и не раз. На свету фонарных столбов оно переливалось, как драгоценный камень, и, однако, таковым не было. Нет цены дорогой блестяшке, застрявшей на том месте, где должен быть глаз. Но дело было даже не в том, что он был таким.

Как полагал Рим, самая суть скрывалась в том, видел ли этот глаз что-то. И если он видел, то чем это являлось? В это мгновение Риму показалось, что в глазе пропала пелена, а зрачок расширился так, что глазное яблоко окрасилось в черный цвет. Мгновением позже глаз вернулся к своему обычному, больному виду. А в это время в другом, голубом, затаился испуг (страх?), давящиеся крики которого не дошли до Рима, но, вполне возможно, там, изнутри, они разрывали простенькую душу бродячего. Было ли все так, как представил себе Рим? Не исключено. Так же, как и то, что у него была хорошая фантазия, такая, что могла залить всеми цветами радуги черно-белый рисунок.

Мелочь (глаз, глаз с бельмом) где-то затерялась в памяти.

Точки, светящие из водостока, исчезли на мгновение, затем появились вновь. Из темноты вылезла тощая кошка, оглянулась на поворот, за которым исчез бродячий. На улице стало тихо, два человека исчезли. Ну и славно. Отряхнулась, чихнула, затем важно, вразвалочку, зашагала в сторону мусорных баков. Черная, короткая шерсть переливалась от влаги, собравшейся в щели дороги. Теперь ничто не могло отвлечь кошку от позднего ужина.

Рим еле-еле передвигал ногами, будучи в шаговой близости к подъезду. Кое-как, как заядлый пьяница, переставил ногу на последнюю ступеньку. Вплотную подошел к двери, нащупал в кармане магнитный ключ. Дверь отворилась, неприятный писк домофона прорвался головной болью. Все, что смог уловить Рим в последний момент, так это образы, смазанные ластиком-мозгом: исписанные стены лифта, коридор, в конце которого дверь 46, диван.

Глава 7

Рим открыл глаза, и первым делом взглянул на металлический браслет. Конечно, тот часовой, что жил внутри, мог подсказать время, пока хозяин не спал. Когда человек засыпал, засыпал и он, не заводя будильников. Риму повезло, что на часах были цифры «семь» и «сорок». Не самое раннее и не чересчур позднее. Как раз то самое, когда он еще успевал на самое начало занятий, предварительно сделав пару гигиенических дел.

Рим встал, потянулся. По телу пробежала ноющая боль от работы, которая должна пройти ближе к середине дня. Сделал для себя два заключения. Первое: он заснул прямо в куртке, не снимая никакой одежды. Второе: в квартире было тихо, следовательно, никого, кроме его самого, не было. В окне, гудящего от утреннего ветра, застыло чистое голубое небо, а солнце не пробивалось со стороны зала. Рим повернулся спиной к чистому небу, направился к выходу из зала, уставленного привычным для гостевой комнаты набором предметов. В углу пылился телевизор. В левую от него сторону тянулась стенка, коричневая, под рыжий цвет обоев. Напротив неё развалился мягкий диван. По обе его стороны стояли такие же мягкие кресла. Уютненький, причудливый мирок. «Ну дела, ты глянь! Где ты прячешь Гербо Мельгинса1?», как бы сказал старый приятель Рима, попади он прямо сейчас сюда. Но самому юноше было понятно, что зал гремлина, как и остальная квартира, в свое время был придуман и обставлен другим жителем. Вроде как, по словам отца, два владельца назад тут жил пожилой аристократ. Оно и не удивительно – тонкий, сравнительно богатый вкус бросался в зале и утихал, как только кто-либо из зала. В отличие от комнаты родителей и Рима, в парадной гостиной ты чувствуешь себя не просто человеком, а персонажем пьесы, отыгрывающего роль на сцене театра.