Моль

— Я думал об этом, — кивнул головой Решков. — Нет. Сам я не пойду. Я, Мохов, как-то присох к ним. И от них я сам не отдерусь. Это — первое. А второе: не стану раскрывать себя перед ними. Не потому, что боюсь. Просто — противно. Они ничего не поймут. Они — гады — обрадуются: пришел дурак каяться и признаваться, сам лезет под пулю. Так, ничего не поняв, они потащат меня в подвал и станут руки потирать, и смеяться, ага, попался! И в заслугу себе, понимаешь — в заслугу себе — поставят, что они меня разоблачили. Если б они поняли, почему я пришел выкладывать перед ними свою душу, я бы завтра тронулся. Не поймут! И потому буду жить, чем жил до сих пор. А тебе, товарищу Мохову, и дальше о многом стану говорить, хоть и знаю, что ты… Ты только не обижайсь, Мохов, хоть и знаю, что ты меня не сплавишь по уважительной причине. Погоди! Не поднимай руки! Не сплавишь, потому что ты знаешь: только мне известно кто ты есть и как поднялся над людьми. Ты мой лучший охранник! Ты бережешь меня. Боишься, чтоб я не пропал. Потому — начни я пропадать, твое дело выплывет, — криво улыбнулся Решков и добавил: — А пока я жив. Наливай водки!

Мохов наполнил стаканы водкой, и сам, молча, первым выпил.

— Так-то оно лучше, — насмешливо буркнул Решков, а когда Мохов отодвинул пустой стакан, серьезно повторил: — Да, так-то оно лучше.

— Что лучше?

— Да всё. Ну, хоть то, Мохов, что гарантию имеешь: пока я жив, и ты живешь. Пока я жив — никто не узнает, как ты с мандатом Особого Отдела по Тамбовщине шнырял, как по кулацким подлавкам для себя царские золотые пятерки и десятки шуровал, как…

— Да что вы, Леонид Николаевич! Это же… это… у нетрудового элемента, у врагов. Это верно. И действительно по поручению и по мандату с серпом и молотом. Я свой долг перед Октябрем исполнял. Врагов этих самых, Леонид Николаевич, я в расход вывел невесть сколько. Кулаков то есть. И вообще.

Мохов потянулся к водке. Решков стакан отодвинул. Рука Мохова вопросительно повисла в воздухе.

— Ну… мне зачем ты врешь? А Матыкина — ты забыл? — совсем просто спросил Решков.

— Матыкин? Да… Покривил, понимаете, в те дни, — приглушенно, дрожащими губами продолжая старую ложь, зашептал Мохов. — А что было делать? Мне, то есть, вот такому в то время, о котором вы знаете, Леонид Николаевич. В то время, Леонид Николаевич, может, у меня для самого себя лишней пули не оказалось.

— И опять ты брешешь! — качнул головой Решков.

— Брешу, — согласился Мохов и поежился, словно холодная капля упала за его воротник. — Верно: брешу. А зачем брешу перед вами — и сам не знаю. Пуль у меня было в достатке. Только боялся я.

— Догадываюсь, — теперь уже прямо глумясь, ответил Решков. — Боялся ты одного. Боялся удавки, веревки ты боялся, петли. Да и как тебе было не бояться? После Матыкина.

— Матыкина, Леонид Николаевич, кулаки прикончили… когда мы конфискованные ценности перевозили. Документами доказано, Леонид Николаевич, как убили конвоира, а мне — чудом удалось спастись.

— Чудом? Вот и опять брешешь. Конвоира ты сам пристрелил, да только не совсем. Выжил он. А его показания… Не бойсь, не бойсь, они в моих руках! Ну и сволочь же ты, Мохов! Ты в сговоре был с этим конвоиром. Вот, дескать, какие ценности везем. Въедем вон в тот лес, спишем в расход Матыкина, а бриллианты и еще что в мешке — всё наше. На двоих. Так дело было? Ну, скажи? Не вихляй!

— Так, — прошептал Мохов. — Конвоира, значит…

— Делиться не захотел? Раздумал? С конвоиром у тебя, потом, был расчет короткий. Ну, а как ты с Матыкиным распорядился? Может, после Матыкина и стал бояться удавки?

— В точку попали, Леонид Николаевич. Удавки пугаюсь! Потому что я сам удавил вот такой удавкой Петра Матыкина, такого богатея из Отрепьевки. Его, понимаете, нарядили в подводу. Вези, приказали. Он и повез, меня и конвоира. Для доставки в Особый Отдел того мешка с ценностями. Матыкин, понимаете, ничего не знал, куда и что везет. А дело зимнее, двадцатый год, по Тамбовщине антоновцы гуляют. Ну, и едем, в санках. И, конечно, разговоры разговариваем.

Матыкин про дела мужицкие, крестьянские. Про контрибуции, про несправедливость. Так себе, спокойно обо всем выкладывает, и табачком месаксуди меня угощает. Он, значит, месаксуди мне правой рукой протягивает, левой — коньми правит, а кони у него — дай Бог на Пасху! — ходко идут. Тут я и мигнул конвоиру, без шума чтоб было, без выстрелов. А я, значит, Матыкина удавкой. Потом… Потом свернули мы с конвоиром в лес, где погуще, вывалили Матыкина в сугроб и… и после этого я расправился с конвоиром, и кинул его в снег. И остался один. С матыкинскими коньками, и с тем мешком. Всё вроде было в порядке, да напоролся на антоновцев, на банду кулацкую. Пришлось мне уже самому сигать с саней и без ничего и пешки спасаться. Вот как она обернулась, удавка, то есть, и остальное прочее.

— Занятная история, — съязвил Решков. — Прямо как у писателей-народников, ну, тех, что «Конокрадов» или «В овраге» сочиняли. Трогательный сюжетец. Его бы тебе им и подкинуть. А мне…