Молчание бога

– Чем тяжелее рана, тем дольше она заживает, – участливо сказал Кардинал. – И если не давать жертве снова тот напиток бессмертия, то рано или поздно раны перестанут затягиваться. И жертва умрет. Но тебе я такой возможности не дам. И тому бессмертному такой возможности не дадут. Потому что бессмертие – это не напиток. Это нечто, чего даже я не постиг. Это нечто такое, что передается от бессмертного к смертному, от бога к человеку. Не от Бога, а от божка. Только они это умеют. И, возможно, бессмертие – это не награда, а проклятие. Им не нужно пить это снадобье, чтобы не умереть под ударом отравленного ножа. Но и им нужно время, чтобы заживить рану. А мы ему этого времени не дадим.

Тебе плохо, но ты еще толком не умирал, а он будет умирать целых две недели, беспрерывно. Но не до смерти. Нельзя убивать его до смерти. Эти божки, умерев, оставляют свое мертвое тело и возрождаются заново. Люди, ставшие бессмертными и получившие заодно вечную молодость, убитые – отрастают. Наверное, отвратительное зрелище, когда из отрубленной головы начинает расти новое тело. Потом, на досуге, нужно будет попробовать. Обеспечить, например, тебе бессмертие, а потом посмотреть – как что отрастает...

– Будь ты... – простонал, наконец, Епископ. Кардинал засмеялся, а палач снова ударил ножом, на этот раз в сердце.

– Я почему тебе это так свободно говорю, подумай, – сказал Кардинал. – Потому, что ты никому этого не сможешь рассказать. Тебя уже нет. Твое тело, вернее то, что от него осталось, нашли на дороге в горах. Далее возле Рима, к сожалению, много мерзавцев, отрицающих истинного Бога. Пока много. И пока они нападают даже на иерархов святой церкви. Но скоро все изменится.

Кардинал пошел к двери, но на полпути остановился и вернулся к Епископу. Наклонился к нему и тихо-тихо прошептал:

– Скоро Пасха. Понимаешь? Нет? И они тоже не понимают. Никто из них. А когда поймут – будет поздно. И наступит это!

Медленно восходит огромное багровое солнце. Оно занимает все небо, растекается вдоль горизонта. Оно не жжет, оно просто заливает глаза тусклым багровым сиропом.

Степь.

Солнце нависает над ней и кажется, что вот сейчас оно займет все небо и рухнет на обугленную траву, сминая всё и всех, попавших между ним и степью.

Что-то движется по степи. От солнца. Кто-то движется. Их четверо. Четыре всадника. Непонятно какого цвета их кони, какая масть коней – четыре черных конных силуэта на фоне багрового солнца.

И непонятно, солнце ли толкает всадников, или они увлекают светило за собой. Или им солнце совершенно безразлично. Они знают, что и солнцу, и степи осталось жить несколько крохотных мгновений. Что скоро все это погибнет.

Что они, четверо, посланы именно для этого – сказать о надвигающейся смерти. О конце света. Не предупредить, а просто сказать. Оборвать все надежды, жизни, судьбы. Покуражиться.

Солнце вдруг полыхнуло, превращаясь в расплавленный металл, и выплеснулось в лицо...

Хозяин закричал. Попытался закричать.

– Тихо, тихо... – прошептал кто-то рядом, прошептал на самое ухо, как большой-большой секрет. – Не нужно рваться. Не нужно. Тебе и так очень больно. И будет больно еще очень и очень долго. Когда появится возможность вынуть кляп – мы сможем с тобой поговорить. А сейчас...

Боль раскаленным клинком вошла в грудь, в самое сердце, Хозяин рванулся и, прежде чем боль испепелила его сознание, успел подумать...

Потом, снова приходя в себя, он пытался вспомнить, что же подумал тогда, какая мысль успела проскользнуть между языками боли, но вспомнить не смог. И стало очень обидно.

У него были завязаны глаза. Рот разрывал кляп. И еще трижды возвращалась предсмертная боль, прежде чем кто-то рывком выдернул его изо рта Хозяина.

– А будешь себя хорошо вести, – голос говорившего был чуть хрипловат, и от него веяло не угрозой и не злостью, а, скорее, усталостью и далее некоторым сочувствием. – Будешь себя хорошо вести – я развяжу тебе глаза. И ты сможешь видеть много интересного. Например – меня. И будешь видеть, куда направлен следующий удар. И тогда будет не так больно. Не так больно, как сейчас.

Хозяин закричал.

Он давно не испытывал такой боли. Вообще боли он не испытывал давно. Несколько веков. И такого бессилия он не испытывал... Да никогда он не испытывал такого бессилия. Никогда. В краткие мгновения, когда боль отступала, он мог только понять, что руки его раскинуты и пошевелить ими он не может. Что далее слабая попытка пошевелить руками рождает новую боль, которая вначале сжимает его запястья, а потом словно призывает ту, настоящую, смертную боль.

– А ты молодец, – прошептал палач. – Я ведь вижу, как ты пытаешься изучить свое тело, как пытаешься понять, что с тобой, что с ним. У меня был соблазн – просто отрубить тебе руки-ноги, но потом я решил – не нужно. Нехорошо отрубать руки у друга. А мы с тобой еще подружимся. Точно говорю – подружимся. Ты поймешь, что я – единственный твой друг. А пока – извини.