Молчание Дневной Красавицы

Мьерку и Мациеву удалось в одну-единственную ночь сделать из маленького крестьянина полоумного, а также идеального, во всем сознавшегося обвиняемого. Конечно, об эпизодах той пресловутой ночи я узнал позже, когда разыскал наконец Деспио. Но уже тогда я знал, что ни судья, ни полковник почему-то не допрашивали прокурора. Все, что рассказала Жозефина, было предано забвению. Я часто пытался найти этому объяснение. Ведь Мьерк ненавидел Дестина, в этом не было никакого сомнения! И тут подвернулся такой прекрасный случай, можно было досыта поиздеваться над ним и вывалять в грязи его имя и голову римского императора.

Но оказывается, есть кое-что посильнее ненависти — это неписаные правила общества. Дестина и Мьерк принадлежали к одному и тому же кругу. Хорошее происхождение, воспитание в кружевах, целование ручек, автомобили, лепные украшения и деньги. По ту сторону фактов и настроений, выше всех законов, которые наплодили люди, существуют сговор и взаимная вежливость: «Ты меня не трогай, и я тебя не трону». Предположить, что кто-то из своих может быть убийцей, значит предположить, что и ты можешь им быть. Это значило бы прилюдно признать, что у тех, кто, кривя губы, смотрит на нас свысока, как на куриный помет, душа гнилая, как у всех прочих людей, что они такие же, как остальные. И это может стать началом конца, конца их света. И стало быть, это невозможно.

И к чему Дестина убивать Дневную Красавицу? Допустим, он говорил с ней, но убивать?

Когда арестовали маленького бретонца, в его кармане нашли пятифранковую бумажку, помеченную карандашным крестиком в верхнем левом углу. Аделаида Сиффер официально признала в ней купюру, которую она дала своей крестнице в то злополучное воскресенье. У нее была привычка помечать деньги крестиками, служившие доказательством, что это ее деньги, и ничьи более.

Дезертир клялся, что он нашел бумажку у канала, на берегу. Значит, он действительно проходил под «Кровяной колбасой», знаменитым раскрашенным мостом! Ну и что? Что это доказывает? Они как раз там и ночевали, вместе с типографом, укрываясь от дождя и снега, прижавшись друг к другу: жандармы видели примятую траву и отпечаток двух тел. В этом он тоже сразу признался.

С другой стороны канала, почти напротив того места, где находится калитка, расположена заводская лаборатория. Это не очень высокое длинное здание, похожее на большую стеклянную клетку, освещенную днем и ночью. Днем и ночью, потому что Завод никогда не останавливается и в лаборатории постоянно присутствуют два инженера, проверяющие количество и качество того, что выходит из брюха чудовища.

Когда я захотел поговорить с теми, кто был на посту в ночь убийства, Арсен Мейер, начальник отдела кадров, уставился на карандаш, который держал в руке, поворачивая его и так и этак.

— На нем ответ написан, что ли? — спросил я Мейера. Мы были давно знакомы, и за ним числился должок: я закрыл глаза на то, что в 1915 году его старший, никчемный парень, решил, что армейское имущество — одеяла, котелки и продовольствие, находившееся в ангарах около площади Свободы, принадлежит ему. Я наорал на этого здоровенного болвана, он вернул все на место, и я не подал рапорта. Никто ничего не заметил.

— Их здесь больше нет… — сказал мне Мейер.

— И давно их здесь нет? — спросил я. Не отрывая глаз от карандаша, он что-то прошептал, но так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы услышать.

— Они уехали в Англию, два месяца назад…

Англия, да еще во время войны — это же почти край света. А два месяца назад — это значило сразу после преступления.

— Почему они уехали?

— Им велели.

— Кто?

— Директор.

— Этот отъезд был запланирован?

Карандаш в руках Мейера сломался. Мейер вспотел.

— Тебе лучше уехать, — сказал он. — Я получил определенные распоряжения. Хоть ты и полицейский, но по сравнению с ними — мелочь.

Я не хотел больше ему надоедать. Оставив его в смущении, я решил, что завтра обращусь с вопросом к самому директору.

Я не успел. Назавтра, на рассвете, мне принесли повестку. Судья хотел меня видеть как можно скорее. Я знал, зачем. Новости распространяются быстро.

Как обычно, меня встретил Паршивый и промурыжил в прихожей целый час. Из-за двери, обитой кожей, доносились веселые голоса. Когда Паршивый пришел сказать, что судья сейчас меня примет, я был занят тем, что отковыривал пальцем полоску красного шелка, отклеившуюся от стены. Я отодрал добрых сорок сантиметров и изорвал ее на мелкие кусочки. Секретарь посмотрел на меня удивленно и огорченно, как на больного, но ничего не сказал. Я пошел за ним.

Мьерк сидел, откинувшись в кресле. Рядом с ним стоял Мациев, его двойник, не такой толстый и повыше, но душой — двойник. Можно было подумать, что эти два мерзавца влюбились друг в друга, похоже, они почти не расставались. Мациев продлил свое пребывание у нас. Он по-прежнему жил у Басспена и проедал нам плешь своим фонографом. Только в конце января он наконец убрался, и больше его никогда не видели.

Мьерк сразу взял быка за рога.

— По какому праву вы пошли на завод? — пролаял он.

Я ничего не ответил.