Молчание Дневной Красавицы

— Вот оно что, значит, это здесь… — удовлетворенно сказал судья, больше себе самому, чем нам. Мы-то для него значили не более чем мышиный помет. Можно было подумать, что его обрадовало упоминание имени соперника и возможность привязать это имя к насильственной смерти. Неизвестно, почему судья так ненавидел столь же могущественного, как он сам, человека. Возможно, потому, что он умел только ненавидеть, такая уж у него была натура.

— Ладно, ладно, ладно… — снова завел он, неожиданно развеселившись, громоздя свое толстое тело на экзотический стул, который поставил прямо против дверцы в ограде. И долго сидел там, замерзая, как снегирь на бельевой веревке, пока жандармы выбивали чечетку и дули в перчатки. Брешют-сын тем временем уже не чувствовал своего носа, а Паршивый стал сизо-лиловым.

III

Надо сказать, что Замок для нас много значил. Даже самым равнодушным внушали уважение его кирпичные стены под черепичной кровлей, украшавшие наш богатый квартал, — да, да, у нас был свой богатый квартал, а еще клиника, постоянно переполненная в эти годы мировой бойни, две школы — одна для девочек, другая для мальчиков, и Завод, огромный, с трубами, царапающими небо, которые летом и зимой, днем и ночью выбрасывали клубы дыма и копоти. Завод кормит весь край с тех пор, как его построили в конце восьмидесятых. Там работает большинство наших мужчин. Почти все они ради Завода забросили виноградники и поля. Сорняки и колючки захватили большой холм и поглотили фруктовые сады, лозы, борозды плодородной земли.

Наш городок невелик. Ему далеко до В. Но и в нем можно заблудиться. Я имею в виду, что там достаточно темных уголков и беседок, где каждый может предаться меланхолии. А Заводу мы обязаны клиникой, школами и библиотекой, в которой много замечательных книг.

Владелец Завода не имел ни имени, ни лица, он назывался Группой, или еще мудренее — Консорциумом. Там, где раньше были засеянные поля, выросли ряды домов: много маленьких улочек, совершенно одинаково застроенных. Дома сдавались — задешево ли, задорого ли (тишина, послушание, социальный мир) — рабочим, которые на такое и не рассчитывали и которым было непривычно справлять нужду в унитаз, а не в дырку, выпиленную в сосновой доске. Те редкие старые фермы, что еще сопротивлялись, собравшись вместе, скучились вокруг церкви. Они объединили свои древние стены и низкие окошки, распространяя из приоткрытых дверей сараев острый запах хлева и прокисшего молока.

Нам даже прорыли два канала, большой и маленький. Большой — для барж, которые привозили уголь и известняк и увозили соду. А маленький — чтобы питать большой, если в нем понизится уровень воды. Работы велись добрый десяток лет. В городке появились господа в галстуках, с карманами, набитыми деньгами. Они вовсю скупали землю и так щедро всех угощали, что иные по месяцу не просыхали. Но однажды господа уехали, и больше их никто не видел. Однако город теперь принадлежал им — всех обвели вокруг пальца. И пришлось работать. Работать на них.

Что же касается Замка, то, надо сказать откровенно, это было самое импозантное здание в городе. Старый Дестина, я говорю об отце, построил его сразу после разгрома под Седаном[3]. И не поскупился. В наших местах, если говорят мало, то показывают себя другим образом. Ну а прокурор жил в Замке всегда. Он поступил даже лучше: он там родился и там же умер.

Замок огромен, он просто нечеловеческих размеров. А ведь семья была весьма немногочисленна. Старый Дестина удовлетворился единственным законным наследником, что, впрочем, не помешало ему состряпать нескольких симпатичных бастардов, которым он отпускал по золотой монете до двадцати лет, а по достижении двадцати одного года вместе с рекомендательным письмом давал символический пинок под зад, с тем, чтобы они отправлялись подальше, дабы убедиться на собственном опыте, что земля действительно круглая. У нас это считалось щедростью. Не каждый вел бы себя так.

Прокурор стал последним из Дестина. Больше их не будет. Не потому, что он не был женат, просто его жена слишком рано ушла из жизни — через шесть месяцев после свадьбы, на которой встретились все толстосумы и вся аристократия наших мест. Девушка происходила из семьи де Венсей. Ее предки сражались в битве при Креси[4]. Надо полагать, что у всех там сражались предки, но об этом никто не знает и всем на это наплевать.

Я видел ее портрет, написанный во время краткого замужества, он висел в вестибюле Замка. Художник приезжал из Парижа. Ему удалось увидеть в ее чертах печать близкой смерти. Смиренное выражение лица и мертвенная бледность потрясали. Ее звали Клелис. Необычное имя, и оно очень красиво смотрится на розовом мраморе могильного памятника.