Молчание Сабрины

Весь вид Манеры Улыбаться говорил о том, что ему, как и его другу, не терпится поскорее покинуть это гнетущее место. Вот только из-за мешка ему приходилось едва волочиться. В мешке этом когда-то хранились боа и парики, которые шут украл из гримерки кабаре «Три Чулка», и уж они-то были полегче этой куклы, которая весила ничуть не легче настоящей женщины. У кого-то мог бы возникнуть здравый вопрос: «Неужели Финн Гуффин прежде таскал женщин в мешках?» – на что сам шут без лишних слов показал бы любопытствующему «чайку», грубый жест рукой, за который можно было запросто загреметь в полицейский «собачник» и который буквально означал: «Отвали!» и «Не твоего ума дело!»

– Ненавижу Тремпл-Толл! – рявкнул Гуффин, внезапно сорвавшись на ни в чем не повинном райончике.

– И я, – поддержал чуть отстающий Фортт. – А ты почему?

– В Тремпл-Толл всегда происходят странные вещи. Здесь обретаются флики, судьи, адвокаты и… зубные феи, – объяснил Манера Улыбаться. – Они на этих улочках повсюду. Вот в нашем Фли такой нечисти не водится. А еще… Саквояжня нагоняет на меня… как это называется?.. удушливость.

– Да, есть здесь что-то удушливое…

– Поскорее бы перебраться через канал и вернуться в «Балаганчик». Эх, труппа сейчас, наверное, уже собралась под кухонным навесом и под руководством мадам Бджи начинает готовить ужин…

– Ужин… слюнки текут.

– Надеюсь в этот раз она добавит побольше приправ. А то прошлая кошка была пресной…

– А вот мне она пришлась по вкусу… разваренная, мягонькая…

– Это потому что вкус у тебя дурацкий!

Гуффин ожидал, что Фортт вот-вот парирует чем-то, вроде «Мой вкус вообще-то намного вкуснее твоего», но приятель молчал, и молчание неприятно затягивалось…

Внезапно Манера Улыбаться обнаружил, что по переулку он идет один.

И тут за его спиной раздалось отвратительное пугающее бульканье.

Гуффин застыл на месте от ужаса. Перед глазами предстала картина: Фортт с перерезанным горлом, на его губах выступают кровавые пузыри, а за ним стоит высокий человек в черном с папиреткой «Осенний табак» в зубах. И он поднимает нож уже над самим Манерой Улыбаться…

Шут обернулся и недоуменно распахнул рот, не в силах поверить собственным глазам.

– Нашел время, будь ты неладен! – в ярости прошипел Гуффин.

– А что такое? – как ни в чем не бывало спросил Фортт, вытирая губы после каштановой настойки.

– Ты треклятый эгоист!

– Все шуты эгоисты, – веско подметил Пустое Место.

Гуффин на мгновение задумался.

– Хм… ты прав. Но неужели все же нельзя было подождать, пока мы не выйдем отсюда или не сядем в трамвай?

– Ты и сам был бы не прочь срочно промочить горло на моем месте, если бы бессовестно не забыл кое о чем.

– О чем? – удивился Гуффин.

Фортт тыкнул пальцем куда-то за спину Манеры Улыбаться:

– Наш труп.

Гуффин обернулся и закусил губу – у трубы водостока, возле которой еще совсем недавно в петле висел четырехрукий человек с ножом в сердце, никого не было. В переулке не осталось и намека на то, что меньше, чем полчаса назад, там кого-то раскачивал ветер.

– Так я и думал. – Гуффин вздохнул с облегчением. – Всего лишь показалось.

Фортт в гневе отшвырнул прочь пустую бутылочку из-под настойки – соприкоснувшись со стеной дома, она со звоном разбилась.

– Ты сбрендил?! Тебе не могло показаться, потому что я тоже его видел! Мы же обсуждали висельника все это время!

– Мало ли что мы там обсуждали, – легкомысленно заявил Гуффин. – Висел кто-то в петле или не висел – не все ли равно? И без повешенных здесь весьма, знаешь ли… мерзость!

Фортт сокрушенно хлопнул себя по бокам:

– Я хотел доказать тебе, что висельник – это и есть наш кукольник Гудвин, а не какая-то кукла! И куда он мог деться?

– Проклятые мародеры, – пожал плечами Гуффин.

– Или полицейские, – предположил Фортт.

– Проклятые полицейские мародеры.

Пустое Место был сбит с толку: к имевшим место странностям добавилась еще одна.

– Теперь мы ничего не узнаем, – сказал он с сожалением.

– Нужно выбираться отсюда, – бросил Гуффин и, поудобнее перехватив мешок, продолжил путь.

Фортт, ворча, последовал за ним, с подозрением оглядывая темные закоулки и заколоченные окна «Тутти-Бланш». А еще он все не мог успокоиться:

«Куда же подевался повешенный? Кто его забрал? Полиция? Нет, если бы здесь побывали флики, переулок гудел бы, как развороченный улей. Тогда кто? Сам убийца? Труп в петле вообще был посланием, или нет? Что за глупый-преглупый и совершенно непонятный спектакль?!»

Фортт поежился от холодка, пробежавшего по спине: ему вдруг показалось, что у этого непонятного спектакля было всего два зрителя и что тот еще далек от своего завершения.

«Дело дрянь, – подумал он. – Нда-а… Что бы здесь ни творилось, я так просто не позволю им застать меня врасплох. Я подготовлюсь… Сразу как вернемся в “Балаганчик”, прокрадусь в фургон Брекенбока и стащу у него из ящика стола ту штуковину, а потом пусть только кто-то ко мне сунется! Надо только добраться до “Балаганчика” – надеюсь, по пути ничего не произойдет…»