Молчание в подарок

Он знал, что на берегу уже готовятся. Вытаскивают из укромных уголков разрисованные растительной краской ритуальные весла, искусно сделанные чучела китов, маски и большие бубны, способные звучать громко и далеко.

Первый танец будет на виду у моря, у Священных камней. Эти камни, издали похожие на спины моржей, лежали в ряд у конца галечной косы.

Все было так, как предполагал Атык. Он вышел из лодки и прямо так, в нерпичьих торбасах, в шуршащем плаще из сушеных моржовых кишок с откинутым капюшоном, исполнил Танец Кита.

Потом люди вспоминали и говорили, что это было удивительное зрелище. Скупые на похвалу, они утверждали, что давно не было такого исполнения священного танца. Сам Атык в душе понимал это, и ликование души смешивалось с тревогой за будущее. Он знал, что отныне его жизнь не будет жизнью обыкновенного человека, в ней существенной и главной будет невидимая внутренняя жизнь — сочинение новых песен, танцев, осмысление движения времени, ее вершин и глубин…

Иногда пугающе отчетливо было ощущение того, что все приходит извне. Словно кто-то избрал именно его, Атыка, проводником, вестником новых песнопений, новых сочетаний слов и движений. Открытия и озарения приходили часто в самых неожиданных местах, тогда, когда Атык бывал занят делами, далекими от возвышенных размышлений.

С годами Атык понял, что это чувство, особое состояние души, отнимает очень много внутренних сил. Только огромная радость от мысли о содеянном, созданном возвращала утраченные силы. Он понимал, что ему не стать великим ловцом китов. Ведь это тоже требовало всего себя, надо было оставлять немалые силы для творчества.

Иногда они сходились втроем — Атык, Мылыгрок и науканский эскимос Нутетеин. Люди приплывали в Уэлен из самых отдаленных селений Ирвытгыра: из Наукана, Инчоуна, Нэтена, Пинакуля, Кытрына, Янраная и даже Уныина и Авана. Из тундры приходили кочевые люди. Они оставляли свои стада за лагуной и кружным путем притаскивали свои легкие нарты по мокрой тундре.

Ветер тихо звенел в туго натянутой коже бубнов. Атык чувствовал необыкновенный подъем. Перед песенно-танцевальным торжеством он иногда не ел сутками. Тогда тело становилось легким, упругим, послушным мысли.

Всех песен и танцев, которые сочинил Атык, не перечесть. Тогда не было магнитофонов. И все же некоторые он хорошо помнил. Танец Челюскинцев, который исполнял вместе с Кымыиргыном. Это был вдохновенный танец. И Танец Победы, который он танцевал на Священных камнях вместе с Мылыгроком, в последний раз приехавшим на советский берег Ирвытгыра. Потом началась холодная война, путешествия через Ирвытгыр прекратились…

В конце пятидесятых годов приехал русский из Москвы и сказал, что он — поэт. Это было его основное, главное дело в жизни. Он больше ничего не делал, только писал стихи. Атык познакомился с ним и стал заходить к нему в школьный домик, где поместился приезжий.

Он был очень любопытен Атыку. Не потому, что некоторые русские тоже называли Атыка поэтом. Дело было в другом. В чувстве какого-то подсознательного родства, тайных струн, которые вдруг протянулись и напряглись между ними.

Атык не так хорошо знал русский язык, но понимал и ценил хорошо и красиво сказанное слово. Быть может, в этом было что-то особенное; в том, что Атык иной раз даже не различал отдельных слов в потоке речевой музыки, в отзвуках смысла в интонации, в глубинном значении, которое отражалось в настроении читающего стихи поэта. Кто-то сказал поэту, что Атык исполняет Танец Кита. И поэт очень заинтересовался этим и попросил показать. И тогда Атык засомневался: у поэта, по всему видать, была богатая и изменчивая душа. Человеческая душа. И Атык опасался, что русский не поймет или не почувствует всей силы древнеберингоморского танца только потому, что Атык не был так силен, как в молодости и в зрелые годы. И в то же время он понимал, что должен показать русскому поэту древний танец. Хотя бы в благодарность за стихи, которые тот читал.

— Сначала тебе надо добыть кита, — сказал Атык.

Поэта нарядили в нерпичьи штаны, в торбаса, надели ему на его куртку непромокаемый плащ из моржовых кишок и посадили в вельбот.

Атык сам провожал его ранним утром, когда солнце вынырнуло из-за Дежневского мыса.

Весь день Атык не находил себе места. Он тревожился: поэт может пресытиться впечатлениями, устать от сырой стужи Ирвытгыра. Ну что же… Если так, значит ему не понять Танца Кита, и Атыку не надо его будет исполнять.

После полудня Атык поднялся на холм, увенчанный световым маяком, и, свесив ноги с обрыва над океаном, приладил окуляры к глазам.

Даже в мощный бинокль вельботы казались лишь белыми черточками на горизонте. Атык понял, что они взяли уже на прицел кита, а может быть, даже вонзили в него несколько гарпунов. Значит, есть добыча. Эта мысль согрела сердце Атыка и вызвала давно не испытываемое волнение.

Он долго смотрел на море, на медленно плывущие к берегу вельботы, вслушивался в надрывный вой моторов и горько сожалел, что нет больше на берегу Священных камней.