Молчи обо мне

Я хочу сказать, что без него постель слишком большая и неуютная, что моя кожа высыхает без его прикосновений, а без звука голоса в ушах появились фантомные звуки, которые я все чаще принимаю за настоящие. Что он просочился в меня самым убийственным наркотиком, но ломку я почувствовала только сейчас, когда оказалась без очередной «дозы».

Но Лука быстро извиняется, говорит, что позвонит мне чтобы пожелать спокойной ночи — и я прикусываю губу, пряча грусть глубоко в себя. Обо всем этом я скажу глаза в глаза.

Признаюсь, что просто до сих пор очень боялась снова любить. До боли в сердце. До зависимости, до потребности быть всегда рядом. Но пока раз за разом возводила вокруг себя защитные стены, не заметила, что моя неприступная крепость давно заселена вражескими шпионами.

И все же, хоть пока со всех сторон все хорошо, что-то не дает мне покоя. Зудит комариным писком, от которого невозможно просто так отмахнуться.

Через час, когда на экране телефона появляется имя няни, я понимаю: что-то случилось.

И сердце громко падает в пятки, когда в ответ на мой тревожный вопрос Татьяна Павловна говорит: Хельгу резко стало очень плохо и, кажется, он чем-то отравился.

Я снимаю туфли — от волнения на высоких каблуках шатает, словно на «тарзанке». Нужно пойти в обход, чтобы не попасться на глаза журналистам, не дать повод снять мои босые ноги для заголовка «пьяная виновница торжества», но мне плевать. Когда моему сыну плохо — я не буду терять время, крадучись мышью вдоль стены.

— Таня, миленькая, — мой голос отголоском эхо в трубке похож на комариный писк, — вызывай «скорую». Я уже еду!

Хорошо, что секретарша всегда настороже и догоняет меня на улице.

— Евгения Александровна, что случилось?

— На тебе гости, — торопливо усаживаясь в машину, бросаю я. — Постарайся помариновать их еще час, а потом пусть расходятся на все четыре стороны.

— Я могу чем-то помочь?

— Побудь именинницей.

Сегодня меня возит водитель Луки, и он быстро понимает, что нужно спешить.

Уверенно кивает мне в зеркало заднего вида, и машина рвется с места.

Таня все время со мной на связи, но чем больше она говорит, тем мне страшнее и тяжелее. Что он мог съесть? Первая мысль о таблетках, но все давним давно спрятаны в ящик на самом верху и закрыты хитрыми замками: я позаботилась об этом еще до рождения Хельга. И по тем симптомам, что описывает Таня, больше похоже на пищевое расстройство. Чем? Когда?

Домой я попадаю одновременно со «скорой»: подвожу врачей в лифте, стараясь не обращать внимания на осуждающий взгляд акушерки, которая сопровождает врача. Для нее я, наверное, образ распутной матери: пока расфуфыренная и раздетая ездила непонятно где, мой ребенок остался без присмотра. Но не объяснять же каждому встречному, что Тане я доверяю как себе, и скорее бы поверила, что за Хельгом недосмотрела моя собственная сестра, чем проверенная няня.

Хельг у Тани на руках выглядит невыносимо бледным. Замечает меня и пытается улыбнуться, но у него нет сил даже поднять голову. Я хочу взять его на руки, прижать к себе крепко-крепко и просто отдать ему все, что нужно, чтобы мой малыш снова стал непоседливым сорвиголовой. Но врач просит отойти и не мешать осматривать ребенка, так что присаживаюсь рядом с диваном и беру Хельга за руку.

У него холодная сухая кожа и стремительно синеют губы.

— Нужно срочно в больницу, — через пару минут говорит врач «скорой». — Собирайтесь, мамочка.

Таня за минуту складывает какие-то вещи, пока я беру Хельга на руки и как есть — босиком, в нарядном платье — сажусь в машину «скорой». Внутри шатает и качает, звук сирены глушит мои попытки не терять голову от паники. Почему-то на ум приходит только самое плохое, все случаи, когда детей просто не успевали спасти, не довозили до больницы каких-нибудь ста метров.

И плакать нельзя, потому что Хельга нужна сильная мама, а не размазня на успокоительных.

В больнице у меня почти сразу забирают сына, уносят в недра белых лабиринтов, где я только чудом не успеваю заблудиться. И никто ничего не говорит: только наперерез выходит пухлая медсестра непонятного возраста и пытается успокоить меня обращением «мамаша».

— Там мой сын! — взрываюсь я. — Никто не говорит, что с ним, как будто я посторонний человек!

— Мальчик очень тяжелый, доктора пытаются его стабилизировать. Не мешайте делать врачам свою работу, — довольно сухо говорит она в ответ.

Я понимаю. Какой-то еще способной мыслить крошкой сознания понимаю, что она видит такие случаи десяток раз на дню и, вероятно, часто видела детскую смерть. И мои эмоции для нее — обыденность, «рабочие моменты», на которые не стоит обращать внимание, если не хочешь сгореть на работе. И в ее обязанности точно не входит успокоение перепуганных родителей. Но сейчас рядом больше никого нет, и я сойду с ума, если буду молчать и держать все в себе.