Молчок

Вдруг дверца приоткрылась. Оттуда протянулась рука. Тришка, не будь дурак, за эту руку ухватился и был втянут внутрь, успев крепко лягнуть дурака Корнея Третьяковича, вздумавшего было его за ноги обратно вытаскивать.

Дверца захлопнулась.

Тришка утвердился на ногах и наконец-то увидел своего Молчка.

* * *

Когда живешь на книжных полках и постигаешь мир по разнообразным черненьким значкам на белой бумаге, этот мир получается, как правило, лишенным цвета, запаха, а также многих важных деталей. Следует также учесть, что в библиотеке, присматривать за которой определили Тришку, были книги в основном научные. И он какие-то вещи знал неплохо, на иные набрел случайно, а прочих и вовсе не ведал.

Так, он вычитал в словаре, что английских и, видимо, американских домовых называют брауни и сделал разумный вывод – мастью они все коричневатые. Но прочие подробности их жизни оставались покрыты мраком.

А между тем, прибыв в Америку, он тут же и обнаружил бы, что не только между городскими и сельскими брауни имеется противостояние, но и внутри каждого клана – свои давние склоки, и есть такие ответвления у старинных почтенных родов, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И влип бы в местные разборки куда хуже, чем сейчас – тут он все-таки был пока среди своих, и даже врун Никишка воспринимался как свой, и даже кляузник Корней Третьякович.

Тот, кто стоял сейчас перед Тришкой, был откровенно чужой, хотя и держал улыбку от уха до уха. Его нездешнее происхождение чудилось Тришке решительно во всем. Во-первых – оно явственно проступало в зеленых штанах. Уважающий себя домовой яркого не носит – он должен быть неприметен, и даже домовихи наряжаются только в домашней обстановке, за ванной или на антресолях. Во-вторых, ступни оказались подозрительно похожими на утиные, под хилой шерсткой – перепончатыми. В-третьих, рожа. Рот на ней был знатный, зато носа – почти никакого.

– Хай! – сказал этот чужак и потряс в воздухе мохнатым кулаком.

– Хай! – ответил Тришка. – Ай эм Трифон Орентьевич. Вотс йор нэйм?

– Олд Расти!

И начался довольно странный разговор. Незнакомец частил и трещал, Тришка понимал даже не с пятого на десятое, а с десятого на двадцатое. Как воспитанный домовой, он хотел прежде всего определиться насчет рода-племени, но Олд Расти долбил лишь одно «бизнес-бизнес-бизнес». И до того допек Тришку, что тот решил убираться подобру-поздорову. В Молчки этот тип не годился – молчанием тут и не пахло.

– Гуд бай, дарлинг! – выбрав подходящий, как ему показалось, момент, выкрикнул Тришка и кинулся наутек. Олд Расти что-то завопил вслед, но Тришка уже выметнулся из желтой иномарки.

– Ну? Как? Будем брать? – зашипел из-за тракторного колеса Корней Третьякович. Он, видать, уже забыл, что сгоряча и Тришку посчитал шпионом.

– Не сейчас, – ответил Тришка и крепко задумался.

Он пытался понять, какой у этого брауни может быть бизнес в деревенском сарае.

Это слово в его понятии означало прежде всего торговлю. У хозяина бизнеса не было, у хозяйки был, у хозяйских детей недавно завелся свой. С бизнесом владельцев «Марокко» дело было темное – домовые не пришли к единому мнению. Одни считали, что там продается втихомолку дурь, и с того много народу кормится – кстати говоря, это было чистой правдой. Другие полагали, что основной упор делается на алкоголь. Третьи даже до такой теории возвысились, что «Марокко» торгует производимым в нем шумом. Тришка сделал вывод, что бизнес возможен только там, где много народу. Что мог продавать или же покупать Олд Расти – было пока уму непостижимо.

– Так он шпион или не шпион? – допытывался тепличный.

– Шпион, но жалоб не принимает.

– Это почему же?

– Не велено.

– А-а… А будет?

– Когда велят.

Тепличный еще чего-то хотел узнат, но замер с открытым ртом.

– Аниська… – прошептал он. – Во, гляди… А мешать не моги…

Домовиха Анисья Гордеевна, озираясь, спешила с узелком к желтой иномарке.

Вообще домовые к женам и дочкам строги, требуют порядка. Но есть одна область, куда они носу не суют. Эта область именуется «жалость». Если домовихе взбрело на ум кого-то пожалеть и оказать ему покровительство, мужья и сыновья даже не ворчат – молча терпят. Такое ее право.

Судя по всему, Анисья Гордеевна пожалела брауни.

Она постучала в дверцу иномарки, дверца приоткрылась, и Олд Расти соскочил вниз, заговорил с большим достоинством, только вот домовиха, судя по личику, ровно ничего не понимала.

– Ешь, горе мое, – только и сказала, развязывая узелок. – Ешь, непутевый…

Олд Расти набросился на еду так, словно его три года не кормили.

– Ехал бы ты домой, что ли, – сказала Анисья Гордеевна. – Пропадешь тут с нами.

– Бизнес, – набитым ртом отвечал Олд Расти.

– Нет тебе тут никакого бизнеса. Ну, что ты умеешь? Есть да девок портить, поди? Невелика наука. Ешь, ешь… колбаски вон возьми, да с хлебушком, так сытнее выйдет…

Тришка и тепличный следили из-за колеса, как расстеленная тряпица все пустеет и пустеет.

– Пойду я. А ты подумай хорошенько. Надумаешься – на дорогу выведу.