Мольер

Без преувеличения можно сказать, что провал Блистательного театра был для Мольера первой большой удачей. Он вырос в ограниченной духовно среде, воспитывался у иезуитов, подлинных мастеров в нелегком искусстве подавлять человеческую индивидуальность (но потихоньку, осторожно, исподволь, идя на тысячу притворных уступок), бывал у советника Люилье и его приятелей-либертинов. Что бы с ним стало, не будь этого благодетельного опыта жизни в провинции? Он бы любил комфорт и изящные безделушки, общался бы с законодателями литературных мод, подражал бы им во всем — и стал бы каким-нибудь неприметным, ныне давно позабытым писателем. Он добивался бы успеха и положения в обществе — а может быть, наоборот, обманутый в своих надеждах, без гроша в кармане, он скатился бы на самое дно, как бедняга д'Ассуси, Сент-Аман [62]и множество других, которые превратились в завсегдатаев кабаков, попрошаек, мошенников и развратников. Париж накануне дурного, тревожного, полного интриг и бед периода своей жизни — Фронды. Мольер мог бы бесповоротно скомпрометировать себя, растратить душевное благородство и артистический дар. Но судьба удаляет его из Парижа. Он вернется только после того, как волнения улягутся. Людовик XIV, который так никогда и не простил фрондеров, не стал бы покровительствовать и помогать Мольеру, как он это делал, если бы тот оказался хоть немного замешанным в антимонархическом заговоре. В годы, отмеченные безрассудными авантюрами на грани гражданской войны, когда буржуа и аристократы, которые терпеть друг друга не могут, становятся союзниками, Мольер далеко от Парижа, в провинции. Он живет не среди горсточки петиметров, говорящих на своем вычурном наречии, а среди народа, настоящего народа; и такое сближение ему было необходимо. Он учится понимать невзгоды и унижения, выпадающие на долю простых крестьян и самых мелких буржуа из самых маленьких городков, — а заодно и их врожденную, естественную жизнерадостность, их хитрости, инстинктивную недоверчивость и бескорыстную доброту. Одновременно он накапливает умение обращаться с публикой, заставлять ее смеяться и плакать по его воле. Он так хорошо образован, такой истый, коренной парижанин, что дух провинциальности не может притупить остроту его ума, отяжелить его манеру выражаться, лишить его мысль быстроты, а взгляд — проницательности. Чистый деревенский воздух, южное солнце вернут краски на его лицо, закалят его физически, что так ему пригодится в Париже, когда придется исполнять тройные обязанности — автора, главы труппы и актера! Царящее вокруг грубоватой веселье и растущий успех развеют угрюмость, которая мешает ему и огорчает его друзей. Наконец, эта жизнь, где беды и радости делит и бодро переносит вся труппа, где каждый не жалеет таланта и труда ради общей удачи, пробуждает в его изголодавшемся по дружбе сердце на редкость сильное чувство товарищества. Труппа станет для него семьей: вот почему на стольких крестинах он будет крестным отцом, на стольких свадьбах — свидетелем, вот почему он будет так заботливо воспитывать сирот труппы, выводить их в люди. Разумеется, актерское братство зародилось до него. Но похоже, что именно он, укрепляя и упорядочивая еще случайные, непрочные связи, нашел те формы, в которых это братство существует и поныне.

ТРУППА ГЕРЦОГА Д'ЭПЕРНОНА

Достоверно проследить маршрут мольеровской труппы, к сожалению, мы не можем.

«В настоящее время у нас есть сорок восемь документов, отмечающих странствия Мольера и его товарищей по дорогам Франции, сорок восемь документов за тринадцать лет, и большинство из них содержат только упоминание о труппе. Мы можем лишь едва догадываться о составе этой труппы при помощи какого-нибудь сообщения о крестинах или свадьбе, нам едва удается благодаря какой-нибудь сделке, расписке или жалобе получить представление о трудностях, с которыми сталкивались актеры при переездах, устройстве театральных помещений, денежных расчетах».

(Мадлена Юргенс и Элизабет Максфилд-Миллер)