Мольер

Пердрижон — это был модный портной, особенно славившийся искусством отделки. Расхваливая достоинства своего костюма, Маскариль поправляет на себе кружева и расчесывает волосы; позднее это считали проявлением невоспитанности, присущей слуге, лжемаркизу. Между тем в трактате тех лет о правилах хорошего тона читаем: «После того, как вы уселись в креслах и произнесли первые любезные слова, будет прилично снять перчатку с правой руки, вынуть из кармана роговой гребень с очень редкими зубьями и неспешными движениями расчесать волосы, будь они ваши собственные или накладные».

Что касается наколенников, то вот какое бурлескное их описание дают братья Виллерс в своих путевых записках (1658): «Эти нелепые наколенники становятся еще несноснее, чем прежде. Их шьют из какой-то белой в полоску материи и делают их такой устрашающей, чудовищной ширины, что они связывают и затрудняют движения. Эти ножные путы, в соединении с бременем для головы в виде огромного пучка перьев на шляпе, весьма опасны для тех, кто к ним не привык, ибо их носят в три ряда, целыми букетами, и, чтобы превышать меру во всем (таковы вкусы французов), костюмы, где только возможно, обшивают гипюровыми кружевами, которые стоят очень дорого».

Мольер издевается не только над дикими понятиями и оборотами речи, но и над барочной модой, уродующей линии, вызывающей смех у иностранцев и еще утрированной у прециозников. Детство и юность Мольера прошли в лавке Обезьяньего домика, и он с тех пор прекрасно разбирается в роскошных тканях. Можно быть уверенным, что в этом смысле в его сочинениях нет ни малейшей неточности. С ранних лет привыкнув следить за развитием моды, он говорит о ней весьма часто. Но во Франции мода — зеркало общественной жизни; поэтому ее стоит принимать во внимание.

ЗНАТНЫЙ АЛЬКОВИСТ

Высмеяв прециозную слащавость и вычурность в одежде и речи, Мольер, как удачно заметил Пьер Бриссон, совершил «общественный поступок». Впервые он показал себя моралистом, хотя, может быть, и непреднамеренно. Сходство с Маскарилем мы почувствуем у Фигаро из пьес Бомарше. Мольер стремится не столько к тому, чтобы вернуться к грубоватому здравому смыслу своих предков-буржуа, как может показаться на первый взгляд, сколько к выработке и распространению нового идеала — того, что будет называться «порядочным человеком XVII столетия». Если простого зрителя «Жеманницы» развлекают, то прециозному обществу они преподносят суровый урок. Гримаре рассказывает в своей «Жизни Мольера»:

«Господин Менаж, который был на первом представлении этой пьесы, отзывался о ней весьма благосклонно. «Пьеса шла под шум единодушных аплодисментов, — говорил он, — а мне самому она так понравилась, что я сразу угадал, какие последствия она будет иметь. “Сударь, — сказал я господину Шаплену, выходя из театра, — мы с вами одобряли все те глупости, которые были здесь только что так остроумно и справедливо осмеяны; но, поверьте мне, нам придется сжечь то, чему мы поклонялись, и поклониться тому, что сжигали». Произошло так, как я и предсказывал, и с первого же представления пьесы вся эта галиматья, эти излишества стиля были забыты”».

В действительности прециозное общество встретило обиду не столь смиренно. Сомез в своем «Словаре прециозниц» утверждает, что пьеса была запрещена после премьеры из-за вмешательства некоего «знатного альковиста». Другие говорят, что Мольеру удалось передать рукопись «Жеманниц» королю и Месье, которые были заняты тогда переговорами о браке Людовика с инфантой испанской. Третьи считают, что перерыв в представлениях — уловка самого Мольера. Так или иначе, пьеса снова появляется на афише 2 декабря, и цена на билеты удвоена. Люди отправляются «чуть ли не за двадцать лье, чтобы посмеяться этой комедии». А Лоре [107]в своей жалкой «Исторической Музе» пишет:

«Платил я су, зато
Смеялся я на сто». [108]

Пьесу печатают. Мольер пишет к ней предисловие: