Молёное дитятко (сборник)

Был еще один случай. Мы играли в городки той же примерно компанией, и Аня была с нами. Так вот, Вова что-то такое обидное сказал в мой адрес. Скорее всего, какую-то ерунду. Я не была скандалисткой. Но и подарков всяким обормотам не делала, так что когда он целился в любимую всеми нами городошную фигуру «ворота», я подошла к квадрату, качнула ногой городок, и «ворота» развалились. Конечно, Вова стал материться, брызгая слюной и бегая за мной по площадке. А я, спрятавшись за большой Аней Барановой, пропела известную дразнилку: «Вовка-морковка, спереди винтовка, сзади барабан, на пузе таракан…» Он и правда был похож на бледную северную морковку…

И Аня Баранова засмеялась.

А смеялась она редко.

И тут с Вовой произошло что-то чудовищное. Такое я видела много позже в фильме об оборотне, в котором играл Джек Николсон. Вова Балков в точности так же превратился в зверя, и я, действительно испугавшись, бросилась бежать. И сейчас помню всеми поджилками, как уже далеко-далеко от городошной площадки несусь по деревянным мосткам через болотце к дому Нины Парашютинских, а за мной с битой в руках несется Вова Балков, чтобы убить. И доски под ногами подскакивают в такт его прыжков. А я не чую ног (это очень точное выражение). Вот калитка уже прямо передо мной. Заперта или нет? Открыта! И я захлопываю ее за собой, а свистящая, со свинцовой блямбой на конце городошная бита, с треском ломая штакетник, брякается в закрытую калитку… Как же я могла не догадаться о Вовиной тайне!

История с битой случилась, скорее всего, в сентябре — трава на болотце была, помню, желтой… А к маю мы с Вовой Балковым и не думали о ссоре. Пронесло. Мы очень даже неплохо относились друг к другу. И ходили вместе в кино, и играли в «казаков-разбойников» в одной команде, и вот пришли на Бабку.

Я хорошо помню ритуал наших купаний. Вначале все раздевались по разные стороны куста, повисшего над водой, пацаны до трусов, девочки до трусов и маек. В самом процессе раздевания было что-то крайне волнующее и интимное, раздавался смех, с одной стороны куста хихиканье и шепот, с другой — гогот и непристойности. Но мы как бы не слышали друг друга. Потом мальчишки с воплями и уханьем прыгали с невысокого глинистого обрыва в омуток, в летние месяцы едва скрывавший макушки, а мы, девочки, аккуратно входили в воду чуть выше по течению, на отмели. Вода в Бабке всегда была ледяной, в жаркие дни июля она казалась еще холодней. Но у нас не принято было сокрушаться по этому поводу и даже обращать внимание.

В мае вода неглубокой речки поднималась после таяния снега, и поднималась много выше уровня своего песчаного ложа, достигала красной глины обрывистого берега, подмывала, растворяла эту глину, берег обрушивался, вода бурлила и закручивалась в воронки. Вода становилась «большой» и «красной», так мы это называли… Но все-таки даже в ветреные майские дни большая, красная и страшноватая вода притягивала нас к себе.

В тот день я не купалась. Болела? Болеть настолько, чтоб не купаться?.. Представляется мне, что на губах у меня выскочила простуда в виде розовых корост, и, наверное, меня знобило не только из-за холодного ветра, и, очевидно, к речке я потащилась, предварительно дав клятву маме — не купаться. Не сама болезнь, но клятва могла быть причиной моего некупанья. Я пошла как раз, чтоб убежать от болезни подальше, и потому еще, что у речки мы всегда непременно жгли костер и пекли картошку.

Печеная картошка весной, первая после зимнего перерыва… Я уже с трудом вспоминаю себя, свои поступки и их причины. Но какие-то картины и ощущения отчетливо встают иногда перед моим, как говорится, внутренним взором. И кажется мне, что в них скрывается вся правда моей, и не только моей, жизни…

Я не раздевалась в тот майский день вместе со всеми у едва подернутой зеленью ракиты, а сидела на кромке обрыва в стеганой куртке, перешитой из маминого американского жакета, у костерка, почти не заметного на весеннем солнце, но весело трещавшего на ветру, грела свою простуду и предвкушала вкус печеной картошки. И наблюдала сверху, как под майским небом, в студеной воде плещется моя компания.

Брызги долетали до меня, мальчишки плавали наперегонки, два пацана, как всегда, подныривали под Нину Быстрых и Нину Парашютинских, те визжали…

Только Аня Баранова плавала в сторонке, кружа вокруг омута под самым обрывом, на котором потрескивал костер и сидела я. Аня Баранова плавала ровными саженками, высоко над водой держа свою задумчивую голову с намокшими тяжелыми косами, распустившимися на концах.

— В «утопленника»! — закричал кто-то. — Айда в «утопленника»! — подхватили все и поплыли к Ане Барановой, к омуту под обрывом.

— Эй, на вышке! — крикнул мне Валя Кашапов. — Гляди, чтоб не жулили. И команду дай.

Я встала, подняла руку, и выкрикнула заклинание:

— Три-четыре!

Все мои друзья-приятели скрылись под водой. Только Аня чуть замешкалась, потому что отжимала зачем-то свои мокрые косы. И потому, что вообще отличалась неторопливостью.