Молиться за Рэйн

— Ну, и зря, — рычу я, стискивая зубы и собираясь разрушить то, что осталось от моего бьющегося сердца. — Я просто использовал тебя, чтобы получить то, что хотел, и вот оно здесь, во всем своем затопленном великолепии. — Я указываю на открытый вход в бомбоубежище и издаю резкий смешок. — Так что, бл*дь, иди домой, Рэйн. Ты мне больше не нужна!

Ложь с привкусом мышьяка на языке обрушивается на Рэйн с почти такой же смертоносной силой. Ее рот приоткрывается, а глаза быстро моргают, пока она пытается переварить яд, который я только что на нее выплюнул. Я ожидаю, что она начнет спорить со мной. Что поведет себя, как настоящая малолетка, скулящая о своих чувствах. Но она этого не делает.

Она судорожно сглатывает и кивает.

Потом опускает голову, чтобы скрыть дрожащий подбородок.

А затем произносит слова, которые ранят глубже, чем любое расставание, которое у меня когда-либо было.

— Я просто хотела помочь.

Складывается ощущение, будто к моим ногам привязали гири, когда я, спотыкаясь, иду через лес по направлению к шоссе и изо всех сил пытаюсь откупорить защищенный от детей пузырек своими трясущимися руками.

Только не плачь, черт возьми.

Не смей, бл*дь, плакать!

Мои глаза, горло и легкие горят сильнее, чем в задымленном доме Картера. Но мне приходится сдерживать слезы. Я должна. Если начну плакать из-за него, то буду плакать и из-за всех остальных. Я не смогу этого вынести. И не стану.

Иди домой, Рэйн.

Я оглядываюсь, но он не идет за мной. Единственное, что у меня от него осталось — его жестокий, пренебрежительный голос. Я иду быстрее, стараясь убежать от него.

Побудь со своими родителями.

Он говорил, что использует меня в своих целях. Говорил, что я брошу его. Тогда я в это не верила, но ему потребовалось всего лишь пять простых слов, чтобы доказать свою правоту.

Ты мне больше не нужна.

С отчаянным стоном я срываю колпачок и изо всех сил швыряю его в деревья. Даже не смотрю, куда он приземляется. Это не имеет значения. Уже ничего не имеет значения.

Уэс был моей единственной надеждой. Он был моим единственным шансом на жизнь после 23 апреля. Теперь без него мои часы сочтены.

Без него мне не нужны и те, что еще остались.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам Рэйн, я чувствую, как в моей душе закипает чистая, необузданная ненависть. Я не испытываю ненависти ни к ночным кошмарам, ни к затопленному бомбоубежищу, ни даже к Рэйн за то, что она сделала именно то, что я ей сказал. Я ненавижу этого человека, который смотрит на меня в ответ. Я хочу обхватить своими гребаными руками его шею и сжимать до тех пор, пока не получу удовольствие, наблюдая за тем, как вся жизнь утекает из его глаз. Потому что именно этот человек заставил Рэйн уйти.

Именно он — тот, кто заставляет всех уходить.

Его гребаное лицо — не более чем ложь. Он использует его, чтобы обманывать людей, которые считают, что ему можно доверять. Привлекательный. Уверенный. Сильный. Но он уродливый, лживый кусок дерьма, от которого люди бегут, когда понимают, что именно скрывается за фасадом.

Я плюю в его никчемное гребаное лицо, наблюдая, как оно искажается рябью, прежде чем с первобытным криком захлопнуть металлический люк. Лязг вибрирует в моих руках и груди, а из моих прокуренных легких вырывается кашель.

Но когда вокруг меня снова воцаряется тишина, я ощущаю странное спокойствие.

Этот человек исчез.

Не знаю, кто я без него, но мне становится легче. Я чувствую себя моложе. Свободнее. Мне больше нечего бояться, потому что все плохое, что могло случиться со мной, уже случилось. Из-за него.

А теперь он заперт навсегда.

Я беру рюкзак Рэйн, замечая, насколько он тяжелый. Когда мои ноги начинают двигаться, шаги кажутся слишком широкими. Мой обзор необычно высок. Я снова ребенок, в теле взрослого мужчины, идущий домой с рюкзаком, полным еды, которую он нашел в мусорном контейнере позади «Бургер Паласа».

Тропа стала шире, чем я помню. И еще грязнее. Но птицы поют те же трели, что и тогда, и пахнет точно так же — соснами. По возвращении домой я почти ожидаю увидеть маму и Лили. Мама, вероятнее всего, будет лежать в отключке на диване с этой штукой в руке или спорить со своим «другом» в спальне. Лили, наверное, будет кричать, лежа в своей кроватке. Ее маленькое личико засветится, когда я войду в комнату, но через минуту-другую она снова начнет плакать. Мама говорила, что для детей это нормально, что они просто «орут все гребаное время».