Молитва Идиотов (СИ)

Злость мою, как рукой сняло и мне стало даже немного, если так уместно сказать, весело. А я то всю жизнь удивлялся, от чего это голь - перекатная всегда пьяна и весела и носа не повесила?!

- Ну, все, теперь нам здесь делать больше нечего, - от радости чуть было не потирая руки, встретили гаишники врачей «скорой помощи», - да и вам, кажется, то же: сто процентный жмурик. Но это вы скажите операм, когда мы их вызовем, - и весело заржав, как кони, и карикатурно перебирая своими жирными ляшистыми «оконечностями» патрульные поспешили к своему автомобилю.

- Мы их сейчас вызовем, - заржали они еще раз, громко хлопнув дверцами, - а вы смотрите, не наследите или не соприте чего-нибудь.

Я плюнул и не один, но в отличии от других, я не оставил пятен на асфальте.

Так начался не совсем удачно, а точнее совсем неудачно, первый день моей загробной жизни, а вернее метания между небом и землей и таких дней у меня впереди было целых сорок.

Но я тогда еще этого не знал и панически боясь любой боли, но еще более боли, боясь слез своей жены, я запер свой слух на сто замков и, как последний трус, забрался в самую глубь парка и, примостившись на скамейке в конце дальней укромной аллеи, представьте себе, неожиданно уснул мертвецким сном.

Проснулся я поздно вечером. Точнее не сам проснулся, а меня разбудили.

Парочка молодых и юных облюбовала соседнюю скамейку.

«Что бы со мной было, если бы они, не видя меня, уселись на мою скамейку?! - ужаснулся я такой перспективе. ­Ничего нет - ничего и не было бы, - успокоило меня мое занудство.

- Возьми ... , ну возьми ... , - о чем-то с жаром настойчиво просил парень.

- Ну не могу я, не могу, - слабея от объятий и горячих рук, рыскающих, то под кофточкой, то под юбкой, все тише и тише возражала его подружка.

Юноша усилил напор и, прерываемое горячим дыханием, послышалось характерное облизывание «чупа-чупса».

Меня как ветром сдуло с территории парка.

Прежде чем завалиться дрыхнуть на скамейке, я днем все же немного поэкспериментировал со своим астральным телом и открыл две замечательные особенности. Во-первых, при полете мне не надо махать руками, а лишь представить мысленно конечную цель полета и мягкая посадка в нужном месте и в нужное время мне обеспечена. То есть, летать я мог с любой скоростью: от черепашьей до мгновенной. Я даже за пару секунд смотался в Северную Америку в США к статуе Свободы (ничего другого я в такой дали зримо представить себе не мог) пару раз: туда-сюда, туда-сюда. Я так спешил, стараясь развить запредельную скорость, что каждый раз прилетая к статуе Свободы, совершал посадку не ногами, а головой, но это никакого вреда ни статуе, ни моей голове не принесло.

А, во-вторых, я научился пользоваться своим супер, теперь, слухом, которому позавидовали бы наисовременнейшие сверхчувствительные микрофоны. Имей я такой слух живым, я бы такую карьеру в разведке сделал, что мне сам Джеймс Бонд позавидовал.

Да, я мог услышать (стоило мне лишь подумать, что я хочу слышать, и я в тот же миг это слышал) все, что захочу на нашей планете, но меня обрадовало ни это, а то что, если я захочу, то ничего этого я могу и не слышать.

Я летал, ходил, я над собой шутил, но все мысли мои вертелись вокруг моего дома: «Как они там?'»

Я был рад им помочь, да не мог, я ведь умер, а не занемог. Подлая штука смерть!

Женушка ты моя, женушка'" Тысячу раз я включал свой слух, чтобы только послушать, как бьется сердце моей Нины и лишь несколько секунд выдерживал это: ее сердце билось, а мое становилось.

«Любушка ты моя ненаглядная! Как я буду жить без тебя?! Зачем мне неба синяя даль, если в глазах твоих печаль?!»

Лишь, далеко за полночь, сердце Нины, наконец-то, забилось ровно: это наш семейный доктор почти силком напичкал ее успокоительным и снотворным, и жену окутал спасительный сон.

Я облегченно вздохнул и тайком, как будто бы меня кто­-то мог видеть, пробрался в свой дом, в свою спальню и уснул рядом со своей Ниной, отодвинувшись, на всякий случай, на самый край постели: мое тело теперь не грело, это я знал точно, но, может быть, оно холодило.

День похорон вообще был кошмаром, и вспоминать о нем я вообще не могу, да и не хочу, не желаю.

Но затем, во мне будто что-то оборвалось, как будто пуповина, державшая меня в этом мире, лопнула, и стал белый свет для меня тускнеть и удаляться. Как будто старческое тугодумие и глухота стали накатываться на меня с каждым днем все с большей и большей силой.

Одно было нетленно, это любовь: наша с Ниной любовь. Я теперь целыми днями ходил за ней по пятам, как привязанный. Вместе мы вставали, вместе ложились, вместе молились.

Нина все дни напролет, даже после похорон молилась и молилась. И я ставал с ней рядом на колени и повторял вслед за ней ее молитву:

Верни его мне боже! Слепым, горбатым, калекой. Только верни!

Не было смирения в моей Журавушке, не отпускала она мою душу на покаяние, и смотрели сурово (со старинной, еще прапрабабушкиной, иконы) и осуждающе божьи лики на нас, но небеса безмолвствовали.