Молитва на ржаном поле

Но я опять забежал далеко вперед. Наступило лето 1954 года, мне стукнуло 16 лет. Окончен восьмой класс, мы с Валерой Жариковым днями проводили время на чердаке стайки, оборудованном выкинутой из их квартиры мебелью. Взахлеб читал Маяковского; чуть ли не всю поэму «Облако в штанах» выучил наизусть. Как-то к вечеру проголодались. У Валеры не оказалось ключа от квартиры, и мы направились к однокласснице его старших брата и сестры, где они, выпускники, обмывали аттестат зрелости. Гулянку ребята устроили на квартире Аллы, дочери заместителя директора комбината. Подвыпившая братия встретила нас шумно, даже с восторгом. Восторгаться, конечно, было нечем и не кем, видно, в молодых головках, вдруг осознавших себя взрослыми людьми, изрядно загулял хмель. Они тут же посадили нас за стол, налили по полному стакану портвейна. Я никогда не брал в рот спиртное, но не признаваться же в этом. Глядя на Валеру, я, по его примеру, влил в себя весь стакан. И тут же захмелел. Начались танцы. Алла, крохотная девчушка, но уже с выраженными формами, смеясь, увлекла меня в танец. Я первый раз касался рукой спины девушки, иногда ее грудь задевала мою, и я вдруг с ужасом ощутил, что кое-что реагирует, и довольно активно. Танцуя, я старался увести девушку в уголок, откуда меня не могли бы видеть, сгибался в пояснице, чтобы ненароком не обнаружить свое состояние. В конце концов, мы оказались в сенях, за закрытой дверью. Дрожа, я решился обнять ее, она подалась ко мне, мы стали целоваться, и целовались порывисто, торопливо; боялись – вот откроется дверь, и все придется закончить. И в этот миг Алла схватила с топчана легкое одеяло и набросила его на нас. И нас не стало видно! Нас никто не увидит! И мы друг друга не видели. И не стало страха, стыда; мы стояли, плотно прижавшись друг к другу, и хотелось только одно: стоять вот так век, сто веков. Раздались шаги с улицы, Алла сбросила одеяло и, не глядя на меня, убежала в комнату, где продолжались танцы. Я подумал о том, что не смогу вернуться ко всем; мне казалось, что, когда мы с Аллой были в забытьи, нас могли обнаружить. Я уже направился к выходу, но тут вышел Валера:

– Ты куда пропал? Пойдем еще выпьем и – на чердак.

Валера на год моложе меня, но я был под его влиянием. Да и что тут говорить: основа у него была куда существеннее, чем у меня. Брат с сестрой в одной школе с ним, отец – шишка, с институтским образованием. В общем, элита. А я только год назад перестал говорить «чаво». Впрочем, он не кичился своим положением; мы стали настоящими друзьями, все свободное время проводили вместе, о многом сокровенном говорили. И курить начали вместе: Валера подворовывал папиросы «беломор-канал», которые курили отец и мать, лучший и дорогой по тем временам табак после «герцоговины». Запомнился даже анекдот по поводу этих папирос. Собрались директоры табачных фабрик на совещание, стали обмениваться опытом. Спрашивают у директора «беломора»: «Как тебе удается такие папиросы делать?» «Ну, как, – отвечает директор, – берем сено, мельчим его…» «Мы тоже так делаем», – прерывают коллеги. «Добавляем ароматизаторы», – продолжает «беломор». «Мы тоже…» «Затем крошим табак.» «А, так вы еще и табак добавляете!..»

За столом заметно поутихло: кто устроился в уголке, кто мыл посуду. Алла даже не взглянула на меня. Ребята еще петушились. Опять налили нам с Валерой по стакану портвейна.

Очнулся я в чьем-то дворе, и не на травке, а на навозной подстилке. Молодой мужчина молча показал мне пальцем направление: дескать, двигайся туда.

И долго-долго я вспоминал этот случай, терзался отчаянно. Поселок не большой, почти все знакомы друг с другом. Мне казалось, что о моем позоре расскажут родителям, в школе. Но – обошлось.

Бурятская церковь

Наши молодые учителя, не знаю почему, не сразу в каникулы уезжали на родину, к родителям и родственникам. Занятия в школе заканчивались, а мы продолжали ходить в школу, мыли, чистили, красили полы. В один из таких дней Лилия Алексеевна и Аэлита Георгиевна предложили устроить поход с ночевкой на скалы в километрах десяти от поселка.

Даурская степь – нагромождения сопок с падями, заросшими острецом и перекати-поле. Сопки невысокие, сглаженные временем. Но иногда из них наружу прорываются кинжальные скалы. Время и их не пощадило: у подножья осыпи – крупный песок и камни, что намекает на то, что и останки некогда гранитных гор будут погребены под слоем песка и земли. В степи скалы выглядят загадочно и величаво. Место, куда мы направились, называли Бурятской церковью. Читинских бурят, в отличие от тех же иркутских, в 17–19 веках не успели обратить в православие, они остались буддистами, более того, сохранили свой центральный храм – дацан. Русские не знали, что такое дацан, но наблюдали, как буряты выбирали приметные места и приносили туда «жертвы» – лоскутки цветной ткани, медные деньги, остатки еды. Таким местом поклонения и были скалы, которые обозвали Бурятской церковью.