Молитва об Оуэне Мини

Оуэн никогда не упускал случая высказаться на больную для него тему: «Католики и их поклонение ПРЕДМЕТАМ». Однако мне была хорошо известна склонность Оуэна коллекционировать предметы, которые он сам, на свой собственный лад, возводил в разряд святынь: вспомнить хотя бы когти моего броненосца. Из всех предметов, что встречались в Грейвсенде, наибольшее презрение у Оуэна вызывала каменная статуя Марии Магдалины, легендарной проститутки, вставшей на путь добродетели, — она охраняла игровую площадку приходской школы Святого Михаила. Статуя в человеческий рост стояла в обрамлении какой-то бессмысленной арки из бетона — бессмысленной потому, что арка никуда не вела — как ворота без дороги, как дверь без дома. Арка (как и Мария Магдалина) смотрела на изрытую колдобинами асфальтовую игровую площадку школьного двора — поверхность слишком неровную, чтобы вести по ней баскетбольный мяч; с погнутых, изъеденных ржавчиной колец кто-то давным-давно посрывал сетки, а разметочные линии стерлись и смешались с песком.

В выходные и каникулы игровая площадка оставалась совершенно пустынной; она использовалась исключительно в учебные дни, да и то только во время перемен, когда по ней слонялись ученики приходской школы—к спортивным играм их не особенно тянуло. Суровый взгляд Марии Магдалины осуждал их; ее бывшая профессия и произошедшая затем в Марии Магдалине резкая перемена их смущали. Если площадка являла собой картину упадка и запустения, то саму статую отмывали и белили каждую весну, и в самые серые и пасмурные дни — даже несмотря на появлявшиеся на ней то тут, то там пятнышки птичьего помета и оскверняющие надписи — Мария Магдалина поглощала и испускала больше света, чем любой другой предмет или человеческое существо в школе Святого Михаила.

Оуэн воспринимал эту школу как тюрьму, в которую едва не угодил; ведь, если бы его родители не ОТРЕКЛИСЬ от католичества, не миновать Оуэну школы Святого Михаила. На всем тут лежала мрачная печать исправительного заведения, и жизнь здесь была размечена звуками, доносившимися с бензозаправочной станции неподалеку, — звонками, что возвещали о подъезжающих и отъезжающих автомобилях, тиканьем бензонасосов и разноголосым позвякиванием инструментов в смотровых ямах.

Но над всей этой нечестивой и непригодной для учебы территорией стояла на страже каменная Мария Магдалина. Иногда казалось, будто, расположившись под своей странной бетонной аркой, Магдалина на самом деле присматривает за каким-то причудливым барбекю, а иногда она напоминала вратаря, застывшего в напряжении в воротах.

Разумеется, ни один католик не запустил бы в нее мячом, шайбой или каким-нибудь другим снарядом; если такое искушение когда и закрадывалось в души школьников, то угрюмое и недремлющее присутствие монахинь тут же его отгоняло. Хотя католическая церковь Грейвсенда находилась на другом конце города, обшарпанный домик, где жили монахини и некоторые учителя школы Святого Михаила, стоял, на манер караульного помещения, на углу площадки, и оттуда сама Мария Магдалина и все подходы к ней просматривались как на ладони. Стоило проходящему мимо протестанту показать статуе какой-нибудь неприличный жест, как бдительные монахини, похожие на злобных каркающих ворон, тут же выскакивали из своей караулки в развевающихся черных одеяниях. Оуэн монахинь боялся.

— ОНИ КАКИЕ-ТО НЕЕСТЕСТВЕННЫЕ, — говорил он; но что может быть НЕЕСТЕСТВЕННЕЕ, чем скрипучий фальцет Гранитной Мыши или этот властный облик, так не соответствующий крошечному росту?

Каждую осень каштаны между Тэн-лейн и Гарфилд-стрит производили на свет множество гладких и твердых темно-коричневых снарядов, и наши с Оуэном карманы неизменно оказывались набиты ими, когда мы проходили мимо статуи Марии Магдалины. Несмотря на свой страх перед монахинями, Оуэн не мог устоять перед такой соблазнительной мишенью, какую представляла собой «святая вратариха». Стрелок из меня был более меткий, но зато Оуэн швырял свои каштаны с большей ожесточенностью. Наши снаряды почти не оставляли следов ни на длинном, до пят, балахоне Марии Магдалины, ни на ее постном белоснежном лице, ни на раскрытых ладонях, протянутых в немой мольбе. И тем не менее монахини с яростью, объяснимой лишь в категориях религиозного преследования, бросались за нами в беспорядочную погоню, вереща на ходу, словно летучие мыши, потревоженные солнечным светом, — нам с Оуэном убежать от них ничего не стоило.

— ПИНГВИНИХИ! — кричал Оуэн на бегу.

Монашенок все называли пингвинихами. Мы пробегали по Касс-стрит к железнодорожным путям, а потом вдоль путей к выезду из города. По дороге к Мейден-Хиллу или к карьерам мы пробегали мимо фермы Форт-Рок и швыряли оставшимися у нас каштанами в мирно пасущихся черных коров ангусской породы. Несмотря на свои угрожающие размеры и лиловые губы и языки, словно налившиеся кровью от ярости, «ангуски» никогда не гонялись за нами с таким пылом, как «пингвинихи» — те обычно преследовали нас до самой Касс-стрит.