Молитва об Оуэне Мини

В девятнадцать лет я изредка позволял себе выпить — правда, единственно для того, чтобы, хмелея, с гордостью чувствовать себя совсем взрослым. Но Оуэн Мини не пил совсем; он не любил, когда люди перестают собой владеть. Кроме того, он, по обыкновению, решительно и буквально истолковал наказ Кеннеди во время инаугурационной речи — сделать что-нибудь для своей страны. Он перестал подделывать приписные свидетельства, не желая, чтобы с помощью этих фальшивок его сверстники незаконно покупали спиртное и ходили на стриптиз. Мало того, он открыто кичился своей правильностью: мол, подделывать приписные свидетельства НЕЛЬЗЯ, и все тут.

И потому мы совершенно трезвые гуляли по Гарвардской площади — не самому привлекательному месту на трезвую голову. Трезвые, мы заходили в гости к нашим бывшим соученикам по Грейвсенду, и я, опять-таки трезво, представлял себе, как будет выглядеть гарвардское сообщество (и как оно нравственно изменится), когда в него вольется Оуэн Мини. Один наш приятель по Грейвсендской академии даже заметил как-то, что трезвого Гарвард просто угнетает. Но Оуэн настаивал, чтобы наши поездки в «жуткий» город проходили как научные исследования безо всяких увеселений; и так оно и было.

Прийти на стриптиз к «Старому Фредди» в трезвом виде — это смахивало на какую-то изощренную пытку; на женщин у «Старого Фредди» можно было смотреть, только надравшись в дым. Поскольку Оуэн сварганил наши с ним поддельные свидетельства еще до того, как, вдохновившись призывом Кеннеди, принял торжественное решение не нарушать закон, мы воспользовались этими документами, чтобы попасть к «Старому Фредди».

— ЭТО ОТВРАТИТЕЛЬНО! — заявил Оуэн.

Мы смотрели, как грудастая женщина, лет сорока с лишним, зубами стягивает с себя трусики, а затем выплевывает их в алчную публику.

— ЭТО УНИЗИТЕЛЬНО! — воскликнул Оуэн.

Мы смотрели, как другая несчастная пыталась подобрать с грязной сцены мандарин: присев, она ухитрилась обхватить его влагалищем и поднять почти до уровня колен — но удержать не смогла; мандарин упал и покатился со сцены прямо в толпу, и двое или трое наших одноклассников едва не подрались из-за него. Естественно, нам было ОТВРАТИТЕЛЬНО и УНИЗИТЕЛЬНО — трезвым-то!

— ДАВАЙ НАЙДЕМ КАКОЕ-НИБУДЬ МЕСТО ПОПРИЛИЧНЕЕ, — предложил Оуэн.

— И что мы там будем делать? — спросил я.

— ХОДИТЬ И СМОТРЕТЬ, — ответил Оуэн.

Мне сейчас кажется, что большинство старшеклассников Грейвсендской академии взрослели, бродя по городам и приглядываясь к местам поприличнее; но Оуэном Мини, помимо неких более веских побуждений, двигало простое любопытство.

Вот так мы в конце концов и оказались на Ньюбери-стрит в одну из сред осенью 61 -го. Теперь-то я знаю, что оказались мы там НЕСЛУЧАЙНО.

На Ньюбери-стрит располагаются несколько художественных галерей, пара роскошных антикварных магазинов и несколько изысканнейших магазинов одежды. За углом, на Эксетер-стрит, стоял кинотеатр, где показывали иностранные фильмы — совсем не такие, что крутили в районе «Старого Фредди»; в «Эксетере» фильмы приходилось «читать» — они были с субтитрами.

— Бог ты мой! — воскликнул я — Здесь-то нам что делать?

— ТЫ ТАКОЙ НЕНАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ, — заметил Оуэн.

Он стоял и смотрел на дамский манекен в центральной витрине магазина — неприятно безликий и лысый, что тогда казалось ультрасовременным. Манекен был одет в огненно-красную шелковую блузку до бедер, напоминавшую своим сексуальным покроем ночную рубашку. Больше на манекене ничего не было. Оуэн стоял и не отрываясь смотрел на него.

— Вот это здорово, — сказал я. — Мы два часа тряслись на поезде, а потом еще два часа убьем на обратную дорогу — и нате пожалуйста, он стоит и пялится на очередной манекен! Если это предел твоих мечтаний, мог бы даже из своей спальни не выходить!

— НИЧЕГО НЕ УЗНАЕШЬ? — спросил он.

Наискосок через всю витрину ярко-красными размашистыми буквами, стилизованными под рукописные, было выведено название магазина:

— «Джерролдс, — сказал я. — Ну и что я, по-твоему, должен узнать?

Он сунул свою маленькую руку в карман и вытащил оттуда этикетку, которую снял со старого маминого красного платья; вернее сказать, с красного платья маминого манекена, потому что мама его терпеть не могла. На этикетке красовалось оно же:

Все, что я видел через стекло внутри магазина, имело один и тот же яркий, огненно-красный оттенок, какой бывает у листьев пуансеттии.

— Она ведь сказала, что магазин полностью сгорел, верно? — спросил я Оуэна.

— ЕЩЕ ОНА ГОВОРИЛА, ЧТО НЕ ПОМНИТ НАЗВАНИЯ МАГАЗИНА И ЧТО ЕЙ ПРИШЛОСЬ РАССПРАШИВАТЬ ЛЮДЕЙ ПО СОСЕДСТВУ, — сказал Оуэн. — НО НАЗВАНИЕ-ТО БЫЛО НА ЭТИКЕТКЕ — ОНО ВСЕГДА БЫЛО ПРИШИТО НА ПЛАТЬЕ ИЗНУТРИ!

Вздрогнув, я снова вспомнил, как тетя Марта сказала про маму «дуреха»; но лгуньей ее никто никогда не называл.

— Она говорила, там был какой-то юрист, который сказал, что она может забрать себе это платье, — вспомнил я. — Она говорила, что все, совершенно все сгорело, верно?

— СЧЕТА СГОРЕЛИ, ИНВЕНТАРНЫЕ ОПИСИ СГОРЕЛИ, ВСЕ ТОВАРЫ СГОРЕЛИ — ДА, ОНА ТАК ГОВОРИЛА, — сказал Оуэн.

— Телефон расплавился — помнишь? — спросил я.