Моллой

В последний раз огляделся я вокруг, заметил кое-какие мелкие недочеты, исправил их, взвалил на спину рюкзак, чуть было не написал: бандуру, надел соломенную шляпу, взял зонтик, надеюсь, ничего не забыл, выключил свет, вышел в коридор и запер дверь на ключ. С этим, наконец, разобрались. И сразу же услышал какой-то сдавленный всхлип. Его издал мой спящий сын. Я разбудил его. Мы не можем терять ни минуты, - сказал я. Он отчаянно цеплялся за сон. Вполне естественно. Двух-трех часов сна, как бы глубок он ни был, недостаточно для организма в стадии полового созревания, да еще страдающего расстройством желудка. И когда я принялся его трясти и поднимать с кровати, сначала ухватив за руки, потом за волосы, он злобно отвернулся от меня к стене и уцепился за матрац. Пришлось употребить всю свою силу, чтобы преодолеть его сопротивление. Но не успел я оторвать его от постели, как он вырвался из моих объятий, бросился на пол и принялся по нему кататься, издавая вопли гнева и возмущения. Началось. Это отвратительное выступление не оставляло мне выбора, и я воспользовался зонтом, держа его двумя руками за ручку. Но, пока не забыл, одно замечание насчет моей шляпы. На ее полях имелось два отверстия, по одному с каждой стороны, естественно. Я проделал их собственноручно, с помощью буравчика. За эти дырочки я завязывал концы резинки, достаточно длинной, чтобы пройти под моим подбородком, точнее, под нижней челюстью, но не слишком длинной, ибо она должна была крепко держаться, под той же челюстью. Благодаря этому, какие бы усилия я ни предпринимал, шляпа оставалась на своем месте, то есть на моей голове. Как тебе не стыдно, - воскликнул я, - гадкий поросенок! Если бы я не сдержался, меня бы охватил гнев. А гнев - это роскошь, которую я не могу себе позволить. Ибо тогда я слепну, кровавая пелена заволакивает мне глаза, и, подобно великому Гюставу, я слышу скрип скамей в судебном заседании. О, это не остается без последствий - твое спокойствие, любезность, рассудительность, терпение, изо дня в день, из года в год. Я отбросил зонт и выбежал из комнаты На лестнице встретил поднимающуюся наверх Марту, без чепца, с растрепанными волосами, кое-как одетую. Что случилось? - закричала она. Я посмотрел на нее. Она повернула на кухню. Весь дрожа, я поспешил в сарай, схватил топор, выбежал во двор и принялся изо всех сил крошить старый чурбан, на котором зимой спокойно рубил дрова. Наконец топор вошел в дерево так глубоко, что вытащить его я не смог. Усилия которые я прилагал, меня не только изнурили, но и успокоили. Я снова поднялся наверх. Сын одевался и плакал. А кто не плачет? Я помог ему надеть рюкзак. Напомнил, чтобы он не забыл плащ. Он хотел положить его в рюкзак. Я велел ему перекинуть плащ через руку, пока. Была почти полночь. Я поднял с пола зонт. Неповрежденный. Вперед, - сказал я. Он вышел из комнаты. Я задержался на мгновение, чтобы осмотреть ее, прежде чем пойти за ним. В комнате царил невероятный беспорядок. На улице было чудесно, по моему скромному мнению. Воздух благоухал. Под нашими ногами поскрипывал гравий. Не туда, - сказал я, сюда. Мы двигались между деревьев. Мой сын спотыкался позади, наталкивался на деревья. Он не умел ходить в темноте. Он был еще молод, слова упрека замерли на моих губах. Я остановился. Возьми меня за руку, - сказал я. Я мог бы сказать: Дай мне твою руку. Я сказал: Возьми меня за руку. Странно. Но тропинка была слишком узкая, идти рядом мы не могли. Тогда я заложил руку за спину, и сын уцепился за нее, с благодарностью, как мне показалось. Так мы подошли к калитке. Калитка была заперта. Я отомкнул ее и шагнул в сторону, чтобы пропустить сына первым. Потом обернулся и взглянул на дом. Частично его скрывали деревья. Зубчатый гребень крыши и единственная труба с четырьмя дымоходами едва вырисовывались на фоне неба с несколькими тусклыми звездами. Я обернул лицо к темной массе благоухающих растений, моих растений, с которыми я мог поступить как мне заблагорассудится, и никто этому не посмеет воспротивиться. Певчие птицы, спрятав головы под крыло, ничуть меня не боялись, потому что хорошо знали. Мои деревья, мои кусты. мои клумбы, мои лужайки - по-видимому, я их любил. И если срезал, иногда, ветку или цветок, то исключительно ради их блага, чтобы они стали сильными и счастливыми. И все равно чувствовал при этом угрызения совести. А если уж честно, то я делал это не сам, это делала Криста. Овощей я не выращивал. Неподалеку стоял курятник. Когда я сказал, что у меня есть индейки и т. д., я лгал. Всего-навсего несколько куриц. И среди них серая хохлатка, но не на жердочке, как остальные, а на земле, в самом углу, в пыли, предоставленная крысам. Петух больше не бегал за ней, чтобы яростно потоптать. И недалек был день, когда, если только она не выздоровеет, все курицы объединят свои силы и разорвут ее на части, клювами и когтями. Все было тихо. У меня невероятно чуткий слух. И вместе с тем никакого музыкального слуха. Я слышал лишь обожаемый мной шорох куриных лапок, трепет перьев и слабое, приглушенное кудахтанье, доносящееся из курятника по ночам и замирающее задолго до рассвета. Как часто слышал я его, приходя в восторг, поздним вечером, и говорил: Завтра я буду свободен. Я в последний раз обернулся к моему маленькому достоянию, прежде чем покинуть его, в надежде сохранить.