Молнии в ночи [Авторский сборник]

Мирхайдар долго не мог узнать, что же в это утро происходило там, наверху, за тюремными стенами. Среди заключенных ходили самые разноречивые слухи. Сперва говорили, будто бек не поладил с военачальником Кушбеги и бросил его в одно из подземелий зиндана; население Ташкента поспешило ему на выручку, толпа окружила зиндан, но сарбазы оттеснили ее. Потом распространилась другая версия: будто узником, расправа над которым всколыхнула весь город, был не Кушбеги, а один знатный ташкентец, мударрис[13] из медресе Кукалдош, — потому-то в толпе было так много молодежи. Лишь позднее выяснилось, что в действительности толпа состояла из ремесленников: гончаров, медников, кузнецов — жителей махаллей Джар-арык, Кургантаги, Себзар и Сакычман, и хотели они освободить какого-то гончара, сидевшего в самой глубокой яме. В помощь тюремной страже из Урды подоспели сарбазы, саблями разогнали толпу, которую возглавляли гончары Тухтамурад и Камбарали, ловкий и лукавый парень, известный всему городу сорвиголова. Несколько человек было ранено, в том числе и Камбарали. Позднее стало известно и имя гончара, из-за которого заварилась вся эта каша: Мирхайдар.

С этой поры заключенные, находившиеся наверху, в зиндане, то и дело с любопытством заглядывали в яму, где пребывал легендарный гончар Мирхайдар. В их представлении он был не простым ремесленником, а народным вождем, поднявшим людей на хана!

Это внимание других узников, вести о самоотверженности друзей, о ранении Камбарали взволновали Мирхайдара до глубины души. Он с воодушевлением рассказывал старому шорнику о храбрости и смекалистости Камбарали, о своих товарищах по ремеслу. На что бы он только ни согласился — лишь бы исцелить тех, кто ранен из-за него!.. Если бы знаменитый лекарь Лукмон-Хаким сказал: «Хочешь, я превращу твою плоть в бальзам, заживляющий раны?» — он без раздумий пожертвовал бы собой ради спасения друзей, пошедших на жертвы — ради его спасения…

Хотя толпа, прихлынувшая к зиндану, ничего не добилась — одно сознание, что товарищи, земляки (а среди них наверняка были и его сыновья!) не забыли о нем, — влило в Мирхайдара отвагу и силу, его не страшили ни зиндан, ни сабля, ни виселица!

Старик шорник, изумленный событиями этих дней, смотрел на своего соседа с тайным благоговением, словно в облике гончара к нему явился легендарный пророк Хызр. И в то же время его грызла ревнивая зависть. Чтобы поубавить пыла у Мирхайдара, он ворчливо сказал:

— Когда меня бросили в зиндан, тоже началась заваруха. Земляки хотели меня освободить. Да что толку — лишь головы полетели с плеч у этих освободителей. С тех пор земляки боялись и приближаться к зиндану…

Мирхайдара покоробили эти слова, но он смолчал — в душе он жалел старого шорника. Старик походил на журавля с подбитым крылом, отставшего от стаи. Зиндан сделался его домом, его бытом. Старик привычно довольствовался молитвами, водой и пищей, которые ему спускали на веревке и, казалось, уже и не мыслил себе существования вне этой ямы. Он и подземелье словно слились в одно целое: и зиндан без старика — не зиндан, и старик без зиндана — ничто. Если бы какой-либо властитель вспомнил о нем и порешил выпустить из тюрьмы, он задохнулся бы на вольном воздухе, как рыба, выброшенная на песок.

— Воля для меня — это смерть, — говорил старый шорник. И с покорной горечью пересказывал легенду о лекаре Лукмоне: получив долгожданную свободу и выбираясь по лестнице из зиндана, тот сутками отсиживался на каждой ступеньке. Ступеней было сорок — и лишь спустя сорок дней Лукмон увидал, наконец, белый свет.

Старик не то что потерял всякую надежду на освобождение — он просто не помышлял о нем, хотя жадно интересовался всем, что происходило «наверху». Свобода… Это было для него чем-то далеким, нереальным, потусторонним.

Байтеват, после взволновавших всех событий, в течение трех суток не появлялся в зиндане. Старый шорник и Мирхайдар давно съели лепешки, выпили воду из кувшина. На третий день к вечеру старик занемог. Он лежал на тряпье, уставясь вверх невидящим взглядом и тихо стонал. Мирхайдара опять охватило чувство безнадежности. Их яма — это тюрьма в тюрьме, их беда — мрак среди мрака! Гончар подолгу сидел в обычной неподвижной позе, привалясь к стене, прижавшись сухим ртом к сцепленным пальцам рук. Голова кружилась от голода и смрада, от дум и воспоминаний. За последнюю неделю зиндан пополнился новыми узниками: из Ташкента и его окрестностей. Одного из них, обвязав веревкой, спустили в подземелье, вслед ему сбросили палас, одеяло с подушкой, узелок с сухими лепешками. Коснувшись ногами земляного дна, узник оцепенел — словно бы в ожидании или беспамятстве. Казалось он ничего не видел вокруг. Тюремщик нетерпеливо крикнул сверху: «Эй, заснул, что ли? Отцепи веревку!» Узник отвязал веревку, змеей обвивающую его поясницу, завороженно следил, как она уползала вверх — это была последняя нить, связывавшая его с волей. Он не сразу освоился в подземельной темноте: поначалу, видно, решил, что он здесь один, и испуганно вздрогнул, услышав хриплый кашель старого шорника.