Молодая гвардия

– Не о том ты, батя, говоришь, – тихо сказал Ваня и встал, не обращая внимания на то, что отец бил ладонью по столу и кричал: «Нет, о том!» – Ты хочешь знать, состою ли я в подпольной организации? Вот что ты хочешь знать. Нет, не состою. И о Фомине я тоже услыхал только что от Нины. А скажу только: так ему и надо, подлецу! Как видишь с ее слов, и люди так говорят. И ты тоже так думаешь. Но я не скрою: я оказываю посильную помощь нашим людям. Все мы должны помогать им, а я – комсомолец. А не говорил об этом тебе и маме, чтоб зря не беспокоить.

– Слыхала, Настасья Ивановна? – И отец почти безумно посмотрел на жену своими белесыми глазами. – Вот он, печальник о нас!.. Стыда в тебе нет! Я всю жизнь работал на вас… Забыл, как жили в семейном доме, двенадцать семейств, на полу валялись, одних детей двадцать восемь штук? Ради вас, детей, мы с вашей матерью убили все свои силы. Посмотри на нее… Александра учили – недоучили, Нинку недоучили, положили все на тебя, а ты сам суешь свою голову в петлю. На мать посмотри! Она все глаза по тебе проплакала, только ты ничего не видишь.

– А что, по-твоему, я должен делать?

– Иди работать! Нинка работает, иди и ты. Она, счетовод, работает чернорабочим, а ты что?

– На кого работать? На немца? Чтобы он наших больше убивал? Вот когда придут наши, я первый пойду работать… Твой сын, мой брат, в Красной Армии, а ты велишь мне идти немцу помогать, чтобы его скорей убили! – гневно говорил Ваня.

Они уже стояли друг против друга.

– А жрать что? – кричал отец. – А лучше будет, когда первый из тех, за кого ты радеешь, продаст твою голову? Немцам продаст! Ты знаешь хоть бы людей на нашей улице? Кто чем дышит? А я – знаю!

У них своя забота, своя корысть. Только ты один радетель за всех!

– Неправда!.. Была у тебя корысть, когда ты отправлял государственное имущество в тыл?

– Обо мне речи нет.

– Нет, о тебе речь! Почему ты думаешь, что ты лучше других людей? – говорил Ваня, опершись пальцами одной руки о стол и упрямо склонив голову в роговых очках. – Корысть! Каждый за себя!.. А я тебя спрашиваю: какая была в тебе корысть в те дни, когда ты уже выходное получил, знал, что остаешься здесь, что это дело может повредить тебе, больной грузил не свое имущество, не спал ночей? Неужто ты один такой на земле? Даже по науке это не выходит!

Сестра Нина, из-за воскресного дня бывшая в этот час дома, сидела на своей кровати, насупившись и не глядя на спорящих, и, как всегда, нельзя было понять, что она думает. А мать, рано и сильно постаревшая, добрая, слабосильная женщина, весь круг жизни которой ограничивался работой на поле да возней у печки, больше всего боялась, чтобы Александр Федорович в сердцах не выгнал и не проклял Ванюшу. И когда говорил отец, она заискивающе кивала ему, чтобы умилостивить его, а когда говорил сын, она опять-таки смотрела на мужа с фальшивой улыбкой, мигая, словно предлагая ему все-таки прислушаться к сыну и извинить его, хотя оба они, старики, понимают, насколько неразумно он говорит.

Отец, в длинном пиджаке поверх застиранной косоворотки, стоял посреди комнаты, в туфлях на полусогнутых по-стариковски ногах, в оттопыривавшихся и залатанных на коленях вытертых штанах, и, то судорожно прижимая к груди кулаки, то беспомощно опуская руки, кричал:

– Я не по науке доказую, а по жизни!

– А наука не из жизни?.. Не один ты, а и другие люди ищут справедливости! – говорил Ваня с неожиданной в нем запальчивостью. – А ты стыдишься в себе признать хорошее!

– Мне стыдиться нечего!

– Тогда докажи, что я не прав! Криком меня убедить нельзя. Могу смириться, замолчать – это так. А поступать все равно буду по совести.

Отец вдруг сразу сломался, и белесые глаза его потускнели.

– Вот, Настасья Ивановна, – визгливо сказал он, – выучили сынка… Выучили – и больше не нужны. Адью!.. – Он развел руками, повернулся и вышел.

Анастасия Ивановна, быстро и мелко перебирая ногами, вышла за ним. Нина, не подымая головы, сидела на кровати и молчала.

Ваня бесцельно потыкался из угла в угол и сел, не утишив угрызений совести. Попробовал даже, как в былые дни, излить душу в стихотворном послании к брату:

Мой преданный и славный друг,
Мой брат прекрасный, Саша…

Нет:

Мой лучший друг, мой брат родной…

Нет, стихотворное послание не ладилось. Да и нельзя было послать его брату.

И тогда Ваня понял, что нужно ему сделать: нужно пойти к Клаве в Нижне-Александровский.

Елена Николаевна Кошевая страдала вдвойне оттого, что она сама не могла решить, должна ли она воспрепятствовать деятельности сына или помочь ему. Ее, как и всех матерей, неустанно, изо дня в день, лишая способности деятельности, сна, изнуряя душевно и физически, отлагая на лице морщины, мучила тоска-боязнь за сына. Иногда боязнь эта принимала просто животный характер: ей хотелось ворваться, накричать, силой оттащить сына от страшной судьбы, которую он готовил себе.