Молодой человек

…Эта последняя весна прошла стремительно. Она ворвалась в школу горячим солнцем, первыми вербными веточками, первыми подснежниками, грохотом ледохода. Старая школа вся содрогалась на высоком берегу реки.

Прилетели птицы, появились новые яркие ленты у девочек и новые фуражки с лакированными ремешками у мальчиков. Почему-то весна всегда начиналась с новых фуражек. Учителя приходили с букетиками незабудок, девочки гадали «любит не любит», искали в сирени пятерки и глотали на счастье горькие звездочки.

И на какое-то время этот весенний шум, сверкание синего неба, крик перелетных птиц, вечное, всегда такое новое, такое небывалое, такое первоначальное затмило все заботы, и будущее казалось легким, простым, радостным.

И вдруг все в один день кончилось.

Вчера еще были уроки, и большая перемена, и кружок МОПРа, и кружок «Добролет», и кружок «Красный Крест», и смычка с селом, и смычка с заводом, и смычка с Красной Армией.

А сегодня встал утром — и некуда идти. На столе книги, которые уже не нужны. Впереди день, от всего свободный, такой солнечный и какой-то пустынно-звонкий, он стоит там, вдали, над землей.

Что-то кончилось, великое, продолжавшееся долго-долго, как целая жизнь, и будет помниться всегда, как самое светлое, чудесное.

И надо начинать другое, новое, будущее, которое еще не начиналось.

…Я вышел на высокий берег к развалинам старой крепости с низкими кривыми деревьями.

Я стоял и смотрел на тихую, спокойную реку, на дальнюю греблю и мельницу, на белые хатки в зеленых кудрявых огородах Заречья. Там в розовой пыли возвращалось стадо, подгоняемое хлопчиком в длинной холщовой рубахе. Мимо проплывали веселые лодки. И все было как всегда.

Я прощался с рекой, с паромом, с лодками и одинокими мальчишками, сидящими с удочками на камнях. Впервые я подумал, что они будут так же сидеть и завтра и послезавтра. И стало грустно.

Я долго глядел на белевшие в куще дерев колокольни Заречья, на облака, мягкие и пушистые, тоже казавшиеся родными и такими знакомыми и постоянными.

А там, вдали, был парк; я попрощался и с дальним старым парком, с его аллеями и прудами, с его зеленой сумеречной тишиной.

Удивительно, но эту родную, блестящую под солнцем реку, каждый изгиб которой известен, и понятен, и памятен навеки душе твоей, эту реку с остро белеющей на солнце осокой, и теплыми скалами, и костелом на горе, — все это так просто оставляешь! Оглянулся еще раз и пошел. Прошел мимо голубых лодок на берегу, мимо киоска, из окошечка которого, как рак, выглядывает усатый лодочник, мимо густо разросшихся огородов с бузиной.

Эти белые хатки в глубине огородов, сиреневый дым, тихая Росевая улица, и Ксендзовская, и Замковая, где знаешь каждую калитку, каждое окно, каждый вазон с греющимся на солнце бальзамином.

Думаешь ли, чувствуешь ли, что этого уже никогда не будет, что это навсегда, как мираж, однажды явившийся в далеком сне детства?

В саду имени Петровского, под липами, было тихо, сонно. Где-то стучал плотник. На открытой сцене ставили декорации ядовито-зеленого леса.

А я спектакля уже не увижу, и всего, что будет в этом выдуманном лесу, в этом ярко-зеленом, неправдоподобном лесу.

Прощайте, старые липы, прощайте и вы, каштаны!

С громом, высекая из булыжника искры, проехала пожарная команда, и пожарники в касках, похожие на римских легионеров, дули в медные трубы. Жизнь была в зените, а я уезжал…

Вдруг из-за угла выскочил рыжий мальчишка в полосатой тельняшке, тот, ехидный, вечный мой враг.

— Давно я тебя не видел, — сказал он.

— Ну и что? — сказал я.

— Давно я тебя не видел! — повторил он, еще не зная, к чему прицепиться.

Мальчишки, игравшие в кон, спрятали монеты и, заложив руки за спину, ждали, чем все это кончится.

— А что, хочешь под ложечку?

Он весь был еще тут, на улице, а мне уже было все равно. И я грустно думал: «Я вижу тебя в последний раз».

Но он понял это по-своему, и рыжина его зацвела от храбрости.

— Дрожишь?

— А ты не дрожишь?

— Я вот как шарахну!

— А я не шарахну?

И вцепились друг другу в волосы.

И я унес рыжий клок и бросил в крапиву. Гори, гори в крапиве!

На углу Робеспьеровской встретился учитель географии, в панаме, с круглым и твердым животиком, будто он носил под жилетом глобус. Я еще издали снял кепку.

— Ну, что поделываете, молодой человек? — впервые обратился он ко мне на «вы».

— Уезжаю, Дмитрий Семенович.

— Куда же вы направляете свои стопы? — как обычно, высокопарно спросил Дмитрий Семенович.

— Хочу поехать в большой город.

— И что же вы намерены предпринять в большом городе?

— Я намерен работать, — сказал я.

— И какую вы мыслите себе в перспективе работу?

— Я еще не знаю, Дмитрий Семенович.

— Земной шар велик… — торжественно сказал учитель географии. — Желаю вам удачи, Главацкий!

И, постукивая палочкой, в панамке и пенсне на длинном шелковом шнурке, он, учивший нас, что на свете пять континентов и пять океанов, ушел вверх по Робеспьеровской, мимо домиков с красными мальвами, и исчез, оставив меня один на один с этим миром, где пять континентов и пять океанов…