Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии

По этой причине слово «немецкий» имеет два смысла. Один — тот, который имеют в виду, подразумевая основание Рейха Бисмарком, немцы, живущие в составляющих этот Рейх областях и во всем остальном мире. Этот смысл предполагает, что наше бытие немцами якобы и есть реализация так называемого немецкого единства в государстве. Другой же смысл — тот, который имел в виду Буркхардт, когда писал в начале сороковых годов прошлого века, что его задача — показать швейцарцам, что они являются немцами (Буркхардт никогда больше не повторял этих слов, заметив еще в 1848 году, что Германия двинулась не по пути, ведущему к федеративной свободе консервативного толка, а по пути, ведущему к созданию централистской державы техницистско — рационалистского характера).

Того смысла, который вкладывал в свои слова Буркхардт, ныне уже никто не улавливает. Однако этот смысл — последняя надежда обрести то, из чего только и могла бы вновь произрасти достойная политическая жизнь на том пространстве, где некогда существовал немецкий Рейх Бисмарка. Когда в 1914 году враждебная пропаганда пыталась разделить Германию, противопоставляя Ваймар и Потсдам, я испытал возмущение. В тогдашней ситуации выгодно было воспрепятствовать самоутверждению единого государства, чтобы ослабить его. «Ваймар» никоим образом не был той целостной Германией, которая на протяжении тысячелетия отличалась великой политикой в сфере духа, — он являл собой лишь часть ее, хотя и важную. «Потсдам» — тоже плохо звучало и для нас, но это не было тождественно с той Германией, которая тогда вела войну.

Однако сегодня, руководствуясь не чужим желанием ослабить нас, а существенными интересами самих немцев, следует мыслить Германию в двояком плане, не смешивая это с тем поверхностным противопоставлением «Ваймара» и «Потсдама». Сегодня такое разделение означает, что политическое существование Германии больше нельзя духовно и нравственно основывать на реставраторских тенденциях, на воспоминаниях последних полутора веков. Скорее, окидывая взором положение в мире и неся свою долю ответственности за него, после невиданных внутренних и внешних катастроф нужно в новой ситуации создавать Германию заново, исходя из самых глубоких первооснов и делать это надо, постигнув с предельной ясностью те эпизоды истории, которые означали крах и катастрофу.

Когда я предавался таким размышлениям, во мне крепло в то же время желание сделаться гражданином мира. Быть в первую очередь человеком и лишь затем принадлежать по рождению к какому‑то народу — вот что казалось мне самым важным. С какой страстью я искал какую‑то инстанцию, которая была бы превыше народов, превыше законов, превыше государств, — ту инстанцию, которая могла бы, явив справедливость, оказать помощь одиночке, потерпевшему от совершившего преступление государства произвол и насилие! Такой высшей инстанцией могла бы стать солидарность всех государств.

Принцип невмешательства во внутренние дела государства — это прикрытие для того, чтобы попустительствовать несправедливости. Притязание на абсолютный суверенитет нацелено на то, чтобы, прикрывшись им, иметь возможность по произволу творить неправедные дела. Ведь древний принцип гласит: «Король (а теперь — государство или диктатор) — превыше закона!»

Такому суверенитету должна противостоять ответственность всех государств, которые не могут терпеть, бездействуя, бесчеловечность или попрание прав ни в одном из государств, поскольку в этом случае каждому из них будет угрожать то же самое.

Впервые эти мысли пришли мне в голову в 1933 году, когда Ватикан заключил конкордат с Гитлером и тем самым не просто поднял его престиж, но и создал прецедент международного признания — ведь гитлеровский режим предстал в общественном мнении как режим, с которым возможно заключать договоры. Еще сильнее эти мысли стали одолевать меня в 1936 году, когда в Берлине проходила Олимпиада. Своим участием в Олимпиаде многие государства мира по сути поддержали гитлеровский режим. Наконец, эти идеи снова пришли мне на ум, когда на международном конгрессе в Эвиане в 1939 году решался вопрос о возможностях поселения бегущих из Германии евреев. В результате немецким евреям стало еще труднее, чем прежде, передвигаться по миру.

Когда 1 апреля 1945 года американцы заняли Гейдельберг, когда мне показалось, что за одну — единственную ночь, как в сказке, преобразился мир, когда я прочитал у ратуши первые законодательные распоряжения и впервые после стольких лет снова услышал в них тот достойный западный тон, который должен сделаться нормой у нас, у меня появились большие надежды. Уже три дня спустя я вошел в состав избранной по моей инициативе комиссии из тринадцати профессоров, которая должна была подготовить к открытию временно закрытый университет. Си — Ай — Си — следившую за порядком службу, которая доныне была мне совершенно неизвестна, — представляли двое образованных, доброжелательных молодых людей. Они дали нам письменное разрешение проводить собрания. Мы тотчас же приступили к работе.