Молодой Верди. Рождение оперы

Делать было нечего. Остановить течение разговора ему не удалось. Он развивался безостановочно, и вот уже он сам, Босси, задет за живое и принимает в этом разговоре непосредственное участие.

— Ничто не мешает, — повторил Босси. И продолжал запальчиво и раздраженно — Мешает то, что он гений! Он достиг вершин, недоступных ни для кого другого. Ему больше нечего достигать. Ему не к чему стремиться. Ему нечего желать. Он с олимпийским спокойствием взирает на мировую суету и почивает на лаврах. Вот что мешает ему писать.

— Вы думаете так? — спросила Клара.

Она не могла согласиться с таким простым и благополучным разрешением вопроса о молчании Россини.

— Ему мешает, — сказал Алипранди, — трагическое противоречие, существующее между его психикой и развитием исторических событий. Ему мешает разлад между содержанием его творчества и тем, что является в данный момент характерным и насущным для искусства нашей страны. Вот что ему мешает!

— Что за разлад? — спросила Клара. Она говорила еле слышно. От слов Алипранди ей стало не по себе.

— Что за разлад? — повторил Алипранди. — Позвольте ответить вам вопросом. Как быть композитору, считающему, что цель искусства — наслаждение, в такой момент, когда жизнь требует героизма, самопожертвования и даже мученичества во имя спасения родины?

— Ах, боже мой, — вздохнула Клара, — да, конечно… я понимаю, что вы хотите сказать… но все-таки… А как же «Вильгельм Телль»?

— «Вильгельм Телль»! — доктор Алипранди вынул из кармана черепаховый портсигар.

— Курите, пожалуйста! — сказала Клара. Алипранди поклонился и направился к двери. Обычно курили в смежной маленькой гостиной.

— Нет, нет, не уходите, — попросила Клара. — Дым от папиросы нам не мешает, не правда ли, дорогая? — Она обратилась к донне Каролине.

— О, пожалуйста, пожалуйста, — поспешно ответила донна Каролина. — Курите, прошу вас, но говорите дальше. Нам очень интересно. — Донна Каролина смотрела на доктора смеющимися глазами. То, что она слышала о маэстро Россини, казалось ей до чрезвычайности занимательным.

Клара встала и подала доктору Алипранди пепельницу. Это была большая розоватая раковина, глубокая и сильно выгнутая. Если приложить ее к уху, казалось, что слышишь, как шумит море.

— Так как же «Вильгельм Телль»? — напомнила Клара.

— Я ждал этого вопроса, мадонна, — сказал Алипранди. — Ну, что ж, придется отвечать. «Вильгельм Телль» — я глубоко убежден в этом — результат двух противоположных начал, трагически уживающихся в личности великого маэстро.

— Точнее, прошу вас, — сказал Босси.

— Точнее, — сказал Алипранди, — с одной стороны, человек изнеженный, избалованный, слабый и к тому же скептик; человек, идущий обычно по пути наименьшего сопротивления; человек, растративший душевные силы прежде, чем он смог по-настоящему послужить своей родине, то есть растративший душевные силы прежде, чем он смог послужить родине не только фактом существования гениального своего дарования, но послужить родине сознательно выработанной, так сказать, социальной направленностью этого своего гениального дарования. Понятно?

— Понятно, — кивнул Босси.

Алипранди продолжал:

— Ну вот, с одной стороны, такой человек. С другой — гениальнейший музыкант, умный и смелый, и, несомненно, предчувствовавший путь развития оперного искусства своей страны. «Вильгельм Телль» — я убежден в этом — результат одновременного существования этих двух противоположностей в одном человеке. Понятно?

— Нет, — сказал Босси, — я не понял. Разве, по вашему, «Вильгельм Телль» не героическая опера?