Молодость

Одним из первых моих мероприятий было помещение алкоголички в каэнскую богадельню. Алкоголь исподтишка опустошал округу, в гораздо большей степени, чем это устанавливали статистические данные; они основывались на официальных цифрах потребления в выбирающих патент заведениях. А наряду с этим -- не поддающаяся учету подпольная торговля у всех фермеров-самогонщиков. С тех пор, как заводы ежедневно снимали сливки с области, вытесняя частные молочные, даже женщины стали пить больше. Алкоголиком был в той или иной мере каждый житель моей коммуны. Мое обличье, скорее тщедушное по сравнению с этими здоровенными на вид фермерами, подчас настоящими колоссами, служило плохим примером в пользу трезвости. Но я могу похвалиться излечением Горэ, мужа богаделки. Я провожал его в Каэн, он собирался навестить жену, заболевшую белой горячкой; я взялся напугать его. Я велел ему высунуть язык, вывернул губы и веки с самым компетентным видом, проверил его рефлексы и сгибание большого пальца, которое признал симптоматическим и внушающим большие опасения. "Бедный друг мой, -- заявил я ему наконец наставительно в то время, как правивший коляской Робидэ подтрунивал, разуверяя его, -- через три месяца вы отправитесь следом за женой. Даже раньше, если завтра же не бросите пить" Робидэ сперва пожимал плечами, но как-то после сказал, что с этого дня Горэ совершенно исправился.

Робидэ не мог оказать мне лучшей услуги, чем каждый раз заново называя по именам жителей коммуны. Ему известен был недостаток, который в течение всей моей жизни разыгрывал со мной самые нелепые шутки и наводил на самые досадные ошибки: я не запоминал людских лиц. Отсюда -- неуверенность в обращении, которую часто принимали за высокомерие, презрительность, равнодушие: тот, кого не узнали, с трудом верит, даже после предупреждения, что его действительно не узнали. Жителей коммуны, слава богу, было немного. Словно испытывая мои силы, Франция приберегла для самого юного из мэров одну из самых крошечных коммун. И без того малое число жителей все уменьшалось и уменьшалось: ежегодно смертность превышала рождаемость. Сейчас я живу в одной из самых плодовитых областей Франции, и выбор семьи -- кандидатки на коньяковскую премию*, не представил бы никаких затруднений; в Ляроке большинство семей были бездетны. Не представляйте себе деревни, даже кучки домов вокруг церкви. Одни лишь разбросанные по полям фермы, подчас больше, чем за километр одна от другой. Но ни одна не стояла так на отлете, как ферма Пьера Б., самого молодого из моих фермеров, сына покойного мэра, место которого мне досталось. Пьер Б. незадолго до этого женился на одной из самых милых девушек округи. С молодыми жила на ферме прислуга лет четырнадцати-пятнадцати, сестра жены, по редкой случайности забеременевшей; потому-то я и заинтересовался особенно этой четой.

_______________

* Сумма, завещанная крупным капиталистом Коньяком Французской академии для ежегодной раздачи самым многочисленным семействам по рекомендации кюре и мэра (Прим. перев.). _______________

Г-жа Б. была на последнем месяце, когда, как на грех, музу пришлось уехать на дальний рынок -- покупать скот. Всего два дня отлучки. Дела прежде всего.

Не успел Пьер Б. уехать, как у жены начались схватки.

-- Сдается мне, что роды будут трудные, -- сказала молодая женщина своей сестре-служанке. -- Боли сильные, но словно не такие, как нужно. Ну, не глупо ли, что Пьер уехал!

Потом, попозже:

-- Хорошо бы тебе сходить за доктором в Лизье. Пьер ничего не скажет. Не бойся оставить меня одну. Время еще терпит...

Лизье в двенадцати километрах. Девочка бежит туда. Врач, неопытный новичок-стажер, приезжает с ней в одноколке (тогда еще не было автомобилей). Ничего не разузнав у простоватой девочки, он не берет с собой ни одного из инструментов, требующихся на случай тяжелых родов. К тому же он не хирург. Он торопился, правда, и девочка почти всю дорогу бежала, но с того момента, как она покинула сестру, прошло три часа. Когда врач наконец приезжает, -уже ночь.

Когда на следующее утро Пьер Б. возвратился с рынка, он увидел с крыльца -- дверь в комнату была распахнута настежь -- ужасное зрелище. На смятой постели, вся в крови, бездыханная -- его молодая жена с распоротым животом. У нее в ногах кусок кровавого мяса: все, что осталось от ребенка. В комнате -- невероятный беспорядок; на полу, на столе -- окровавленные инструменты: нож, косарь, шпиговальная игла. Акушерских щипцов оказалось недостаточно; кухонный инвентарь, пущенный в ход, говорил об отчаянии слишком юного врача, который один в полутемной комнате, потеряв голову, хватался за все, что попадется под руку. Перепуганная служанка сбежала, как только началась операция.