Молодость с нами

— Извините, — снова перебил старичок. — Вы насчет обратного предупреждали, Павел Петрович.

Чтобы никаких препятствий экспериментаторам.

Оля видела, как Павел Петрович опустил голову над столом, досадливо потирая лоб ладонью и морщась,

будто у него там, во лбу, сильно болело.

— Ну и что? — спросил он.

— А то: полагаю, перегрели металл в восстановительный период. Избыток водорода. Флокены.

— А марка-то, марка какая? Из инструментальных, что ли?

— Марочка, Павел Петрович… — Старичок настороженно оглянулся на Олю и что-то быстро шепнул в

ухо Павлу Петровичу.

— Какая неприятность! — сказал Павел Петрович.

Оля подумала о нем в эту минуту: “Какой ты странный, отец! Неужели в таком горе для тебя может

существовать еще что-то волнующее и заботящее тебя? Неужели ты способен понимать сейчас какие-то марки,

плавки, флокены? Папа, папа!.. Ведь мы потеряли нашу маму. Папа!..”

Павел Петрович тем временем стал надевать пальто. Старичок тотчас вышел за дверь. Павел Петрович не

успел еще застегнуть пуговицы, а он уже появился вновь в плотной шубе с круглым, очень похожим на

женский, черным воротником, в островерхой высоченной шапке из такого же черного меха; ноги у него прямо с

ботинками были сунуты в валенки, обрезанные наподобие калош.

Оля побоялась одна остаться в пустом кабинете; неизвестно, сколько тут придется сидеть в тоскливом

одиночестве; она вышла вслед за Павлом Петровичем и старичком, которого Павел Петрович называл

Константином Константиновичем, шла позади них по шпалам заводских путей, скользя и спотыкаясь. Отец и

Константин Константинович о чем-то спорили, — Оля не вслушивалась, о чем; она только смутно сознавала,

что между этими людьми согласия нет, и еще в ее памяти возникло далекое воспоминание: Константин

Константинович? Это, кажется, папин заместитель…

Дорогу перегородил давешний плечистый паровозик. Переходя по стрелкам с одного пути на другой, он

толкал своей стариковской грудью две платформы с обломками металла, на которых мелко сверкала в косом

солнце голубоватая изморозь.

Так за паровозиком и прошли сквозь распахнутые настежь ворота в сталелитейный цех.

Павел Петрович и его маленький сердитый заместитель завернули за какие-то глыбы металла и сразу же

исчезли. Оля тоже хотела завернуть за эти глыбы, — навстречу ей, тесня ее в сторону, оттуда медленно

выползла платформа с изложницами. Оля двинулась меж металлических нагромождений угловатых форм, —

над нею резко ударил громкий колокол: мостовой кран нес огромный ковш, над которым плескались языки

горящего газа. Оля отступила, прижалась к кирпичной стене, пропуская спешащих людей — в пиджаках, в

шубах, в кепках, в шапках, с бумагами и без бумаг в руках.

Цех был огромный, дальний его конец тонул в мареве, и все же в нем было тесно, так тесно, что еще один

лишний человек, она, Оля, не находил тут себе места. В среднем, самом высоком пролете стояли мартеновские

печи — сооружения этажа в три высотой. В верхних этажах у них, за стальными заслонками, стараясь

вырваться наружу, с ревом металось рыжее пламя. Там вверху, на рабочих площадках, обнесенных перильцами,

стояли и ходили люди. Оля увидела отца на одной из площадок. Павел Петрович размахивал рукой перед лицом

какого-то толстяка в кепке. Оля поняла: отец волнуется. Она подумала: зачем он ее сюда привел — слушать этот

оглушающий грохот, тесниться в углах, мешать людям? А потом подумала: так он же ее сюда и не вел, он

оставил ее в своем рабочем кабинете.

Она не дивилась растерянно и бессмысленно на заводские чудеса. Дочь металлурга прекрасно знала, что

огромнейшее стальное ведро, которое несет кран, — это разливочный ковш и что есть ковши, вмещающие до

двухсот тонн расплавленного металла; что чугунные, пустые внутри, граненые тумбы — это изложницы; в них

из ковша разливают сталь, она там застывает и в виде таких граненых слитков идет в прокатку или в поковку.

Оля знала это по книгам, по рисункам, по фотографиям, по рассказам отца, по киножурналам, по картинам

художников и даже по рассказам мамы. Мама с первых дней сознательной жизни Оли и Кости внушала им,

детям, любовь и уважение к профессии их отца. “Это самая главная и самая благородная профессия”, —

говорила она. Оля вспомнила, что мама, в молодости перебывавшая с папой на множестве заводов, на этом

заводе, в этом цехе так ведь и не была. Папа все обещал ее привезти сюда, да вот и не собрался.

Оля не заметила, когда ушла со своего места у стены; она очнулась только возле чего-то подобного

самовару паровозных размеров. У этого круглого сооружения, как и у самовара, из трубы валили пламя и дым.

Оля подумала, что, наверно, это электропечь. Вот три толстых, вроде бревен, угольных электрода, опущенных

через свод; вот стеклянная будочка, в которой, регулируя ток, возле приборов стоит девушка в синем халате.

Внутри печи выло от электрических дуг, рокотало от кипения стали. Сталевар открыл заслонку, и из