Молодость с нами

Дальний Восток, Виктор позвонил Оле назавтра вечером.

Вечер был скверный. Оля и Павел Петрович сидели в кабинете, и Оля расспрашивала Павла Петровича,

почему ушла Варя. Он ответил, что не знает, почему. Оля не верила и настаивала, и даже сказала, что кое-что

слышала возле дверей. Настроение у нее было ужаснейшее. Весь день она ничего не брала в руки, ничего не

делала, только ходила от окна к окну и вздыхала. Вздыхала она так часто и громко, что ей самой это было

противно. С приходом Павла Петровича тоже вот не стало легче.

Они сидели долго, неоткровенные друг с другом, размышлявшие каждый о своем. Оля вздрогнула, когда

зазвонил телефон, поспешно схватилась за трубку.

— Да, я вас слушаю, — стараясь говорить как можно холоднее и безразличней, ответила она, когда

узнала голос Виктора Журавлева.

Они разговаривали несколько натянуто, но совершенно не упоминая того, что произошло накануне. Жу-

равлев спросил, когда и где они встретятся — сегодня или завтра, лучше бы, конечно, сегодня. Оля хотела

сказать, что больше никогда и нигде, но сказала, что ей все равно, — можно на берегу у моста, а можно и на

бульваре, где живет он, Виктор. Павел Петрович спросил, когда она положила трубку:

— Шнуровкин, конечно?

— Журавлев, папочка! — ответила Оля с отчаянной смелостью. — Ты его знаешь, это ваш сталевар,

который рубит расплавленную сталь рукой. Виктор Журавлев. Он мне нравится.

Так случилось впервые, что, услыхав от Оли имя нового ее знакомого, и еще, о боже мой, которому не

только она, но который и ей нравится, Павел Петрович не нашел никаких ядовитых слов.

— Вот как! — только и сказал он.

Что он мог сказать еще?

Он представил себе мысленно этого Виктора Журавлева. Что ж, Виктор Журавлев был отличным первым

подручным бригадира-сталевара. Еще в бытность Павла Петровича на заводе Журавлева готовили к

самостоятельному бригадирству. Это, так сказать, производственная сторона, общественное лицо Журавлева. А

что у него в душе, что в мыслях, в сердце — Ольге, должно быть, это видней, чем ему, Павлу Петровичу. Что

можно сказать о человеке, видя его только возле мартеновской печи, только в прожженном бушлате, с черным

измазанным лицом? Много ли могли заводские инженеры и мастера сказать в свое время о молодом слесаре

Павлуше Колосове? Занозистый, дескать, шустрый паренек, работает хорошо, сообразительный. И только. А

Леночка — отметчица с бетономешалки — могла бы о нем в ту пору рассказывать целые легенды, она их и

рассказывала подругам, до самой своей смерти рассказывала.

— Да, вот как, — повторил Павел Петрович, подошел к отважно глядевшей ему в глаза дочери, видимо

готовой к самой отчаянной борьбе за своего Журавлева, погладил ее по голове и отправился спать.

И вот пошли удивительные дни. Оля и Виктор ходят и ходят по улицам. Ни она, ни он не хотят ни в кино,

ни в театр, ни на какие концерты. Жизнь, когда она завязывается в такой узел, который завязанным оставаться

долго не может и непременно должен быть развязан, — в такую пору жизнь в тысячи раз острее, богаче

переживаниями, волнениями, страстями, чем плод самой пылкой человеческой фантазии, представленный на

театральных подмостках или на экране кино. Любовь и в наши дни нисколько не увяла, не угасла, не

потускнела, не стала ручной и домашней. Любовь все так же способна ворочать горами, она так же способна и

окрылять людей для взлетов под самое солнце и сбрасывать их в грязь и болота низменных чувств. Пусть нас не

уверяют моралисты, что любовь — это сугубо личное, индивидуалистическое, которое якобы

противопоставляется общественному. Нет, любовь — это общественное, потому что обществу нужны не

тусклые, серые люди, унылые, как графленая бумага для бухгалтерских ведомостей, а люди, способные вечно

цвести, не отцветая, вечно беспокоиться, не успокаиваясь, вечно расти, не старея…

Оля сразу увидела разницу между любовью и игрою в любовь. Это не было любовью, когда она могла

обманывать своего сверстника и не приходить на свидание якобы только из тех побуждений, чтобы проверить

его чувства; когда она могла говорить: “Этого не хочу, хочу другое”; когда, подставив щеку, или пусть даже губы

для поцелуя у ворот, она вбегала весело в дом и требовала поскорее поесть, а то умрет от голода; когда она

могла по две недели дуться на какого-нибудь Вадика или Юзика из-за сущего пустяка и не разговаривать с ним,

пока он сто раз не попросит прощения у нее, хотя виноват вовсе не он, а она.

Все стало теперь по-иному. Не приди Виктор в назначенную минуту на свидание — Оля будет ждать его

под дождем, под ливнем, во время извержения вулкана или всемирного потопа. К чести Виктора Журавлева, он

никогда не заставлял ее ждать. Но пусть, пусть заставит, она подождет. Простившись с ним, расставшись только

до следующего утра, на несколько часов, она страдала так, будто оставалась без него навеки; она не могла есть,

кусок не шел ей в горло, она могла полчаса жевать какую-нибудь котлету, устремив глаза в одну точку и не