Молодость с нами

Потом, когда выпили водочки и сухого, дело пошло веселее. Заговорили о новом в биологии, о содовых ваннах, которые якобы возвращают человеку молодость, о новинках художественной литературы, о недавней областной весенней выставке картин в Союзе художников. Тут заговорил Липатов, который считался крупным знатоком искусства. О нем говорили: лучший мастер кисти среди металлургов и лучший металлург среди мастеров кисти.

— Идеалистическая история, рассматривая развитие искусства как самодвижение духа, — заговорил он, — не знала никакой реальной почвы, но устанавливала единство искусств как проявление различных сторон деятельности духа и стадии искусства как стадии развития духа.

— Да вы закусывайте, пожалуйста, Олег Николаевич! — сказал ему Борис Владимирович. — Хотите ветчинки?

— Нет, не хочу. Я прошу понять, что пространство и время в искусстве, — продолжал Липатов, — неотрывны от образа мира, космогонии, в которых эмпирические элементы составляют необходимую, но включенную часть социального мышления.

— Олег Николаевич в молодости посещал искусствоведческие курсы и состоял в каком-то вольном обществе художников, — шепнул Белогрудов Калерии Яковлевне.

Калерия Яковлевна, с набитым ртом, кивнула ему в ответ. Ей очень нравился заливной поросенок с хреном.

— Пространство и время сюжета связаны с миропониманием, с пространством и временем космогонии и истории. Образ мира и образ художественный соответствуют один другому. — Оратор слегка покачнулся на стуле. Борис Владимирович поспешил сказать ему:

— Вы бы прилегли, Олег Николаевич!

— Зачем же, пусть говорят другие. Я все сказал.

— Нет, это странно, — заговорил все время сосредоточенно молчавший Красносельцев. — Я не знал, что профессор Румянцев водит компанию с нашим директором. Я считал Григория Ильича более принципиальным. Я считал, что он более предан своей науке.

— Извините, Кирилл Федорович, — перебил его Белогрудов. — А меня как вы считаете — предан я своей науке или нет?

— Безусловно. Вы честный человек. Твердый в своих убеждениях.

— Что же вы тогда скажете, если я вам сообщу, что Колосов был сегодня у меня и я его угощал индюшатиной.

— Что? — Красносельцев отложил в сторону вилку и нож, утер губы и подбородок салфеткой, поправил на носу очки с выпуклыми стеклами. — Вы шутите! — сказал он.

— Ей-богу, не шучу. И должен вам сказать, что Павел Петрович не произвел на меня удручающего впечатления.

— Меня не касается, какое он произвел на вас впечатление, — загрохотал басом Красносельцев. — Он как человек может быть ангелом во плоти, я отбрасываю все это в преисподнюю. Мне важно другое, важно то, что он по своей малограмотности в науке разрушает институт, деморализует старые кадры ученых. У него нет фантазии, нет полета, нет научного мышления, пусть наша уважаемая хозяйка на меня не сердится, ведь это ее друг, ее бывший протеже, пусть она меня простит, я человек прямой и откровенный.

— Вот я вам скажу, — вдруг, возвысив голос, заговорил Липатов. — Я вам вот что скажу: если взять Моцарта, то культовая музыка с ее контрапунктическим полифонизмом стоит у него на заднем плане и подчиняется лирико-акустическим движениям арии и менуэта. Я тут полностью согласен с Кириллом Федоровичем. Низкие голоса, басы в суетливых, неровных прыжках голоса дают неуклюжую голосовую жестикуляцию простонародных типов. Благородное лирическое движение в музыке дается тенором или сопрано в благозвучном и размеренном интонационном движении.

— Вам бы все-таки лучше прилечь, — повторил Борис Владимирович.

— Мне всегда дают подобные советы, — с пренебрежением ответил Липатов, — но я всегда от них отказываюсь и правильно делаю. — Он был вдребезги пьян, и никто не мог понять, когда же он успел напиться.

— Я тоже человек прямой и откровенный, — заговорил Белогрудов, отвечая Красносельцеву. — И мне кажется, вы преувеличиваете грехи Павла Петровича, и все оттого, что он, попросту говоря, зарезал вашу тему и не возбудил ходатайства об еще одном переиздании вашей книга.

— Ну что ж, и такая реакция с моей стороны вполне естественна: я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. А вот в вас меня поражает слабовольное отношение к тому оскорблению, какое вам нанес Колосов.

— Это мелочь, и я тогда действительно вел себя не слишком умно. Я самокритичен, мне пятьдесят один год, я многое умею правильно понимать.

— Вы смотрите на мир через призму соусов и подливок.

— А вы через призму, замутненную желчью, это гораздо хуже. Желчь портит любые, самые доброкачественные продукты!

— Я добился-таки, он меня принял, — заговорил Харитонов, и уголки губ его задрались кверху. — Я попросил у него семь штук бревен, которые уже три года валяются за механической мастерской. И что он мне сказал? Он мне сказал: если бы вы, товарищ Харитонов, с таким рвением относились и к вашим прямым обязанностям, я бы вам раздобыл семьдесят семь бревен.