Молодость с нами

Костя проводил ее в город на тряском вездеходике, снова он был предупредителен и ласков, снова обнял и поцеловал и долго стоял на перроне, глядя вслед поезду. Уже все расходились, а он все стоял и махал рукой. Бедный, милый Костя. Может быть, зря она от него уехала так поспешно, ведь ему тут еще труднее, чем ей, еще более одиноко и грустно длинными темными вечерами. Оля почувствовала слезы на глазах, ей хотелось выскочить из поезда, вернуться к Косте и провести с ним на границе много-много дней. Но она не выскочила, она мчалась и мчалась назад, на Ладу, домой. Домой? Как трудно стало произносить это слово.

Олю никто не встречал на вокзале, потому что должен был встречать Виктор Журавлев, но она же сказала ему, что приедет позже и что о дне приезда предупредит телеграммой.

Она одна приехала с вокзала домой. Дома было холодно и тоскливо, пахло застоявшимся табачным дымом. В кухне грудами стояла грязная посуда, не мытая со дня празднования Олиного рождения. В коридоре, в столовой валялись окурки. Ее записка была обронена со стола на пол. Видимо, отец приходил домой поздно, только переночевать, и ему было совершенно безразлично, что тут творится в доме, что происходит с его дочерью и жива ли она. Может быть, он проводит время с ней, с ней, с той…

Стало нестерпимо больно. Нет, Оля тут больше не останется, тут, где растоптали мамину память.

Она собрала несколько платьев в чемодан, вошла в кабинет отца, сняла со стены портрет Елены Сергеевны, положила его поверх платьев и вышла из дому на улицу. Шел меленький осенний дождь, холодный и противный.

Оля остановилась на тротуаре, раздумывая, что же делать, куда идти? Идти надо, надо, но куда, куда? Она так и не решила, куда, — и побрела под дождем куда попало.

Глава одиннадцатая

1

Во второй половине октября группа Бакланова и Румянцева заканчивала работу. Жаропрочная сталь для сверхмощной турбины была найдена. Она обладала всеми качествами, какие обусловливались правительственным заданием.

Это было крупным событием даже и не для такого института, который в послевоенные годы очень редко давал что-либо производству. Другой директор на месте Павла Петровича воспользовался бы случаем — и не было бы конца различным торжественным заседаниям, радиоинсценировкам, выступлениям в газетах. А Павел Петрович собрал всех сотрудников группы и попросту поздравил их с успешным завершением работы. «Будем думать, — сказал он, — что это не последнее задание, которое нам поручает правительство, и что мы еще много полезного сделаем для нашей советской промышленности».

За несколько дней до Октябрьских праздников институту выдали большую сумму денег для премирования работников, участвовавших в работе группы Бакланова и Румянцева. Бакланов, Румянцев, председатель профкома составили список наиболее отличившихся сотрудников; этот список обсудили в дирекции, на профкоме. Дважды приглашали на такие обсуждения Мелентьева, но он оба раза не пришел. Тогда Павел Петрович решил послать ему этот список с курьером. Мелентьев вставил две фамилии: Харитонова и Самаркиной. Но ни Харитонов, ни Самаркина в работах, за которые премировали институт, участия не принимали, поэтому их вычеркнули из списка, и затем Павел Петрович специальным приказом объявил о премировании сорока девяти сотрудников.

Седьмого ноября Павел Петрович стоял на трибуне на площади Революции. Из-под огромной, в три четверти неба тяжелой тучи, которая сеяла тихий мелкий снежок, вырывались яркие солнечные лучи; в них нестерпимо для глаз сверкала медь оркестров, пламенели флаги, знамена, транспаранты; снежок искрился, и над колоннами демонстрантов держалось в воздухе слепящее сияние.

Мимо трибун в слитном праздничном гуле музыки, песен, выкриков катился широкий людской поток; мелькали в колоннах поднятые руки, шляпы, платки, девушки взмахивали цветами.

Где-то там, среди этих людей, были друзья и знакомые, соратники, единомышленники. Перед Павлом Петровичем как бы проходила вся его жизнь. Он помнил первую для него демонстрацию на этой площади, когда они, школьники, шли тут парами, держась за руки, чтобы никто не потерялся, смотрели на штатских и военных, которые заполнили трибуны и кричали оттуда какие-то слова, — понять можно было только: «долой» и «да здравствует». Мальчишки и девчонки, едва изучившие таблицу умножения, тоже кричали в ответ: «да здравствует» и «долой».