Молодость с нами

До прихода поезда оставалось десять минут; стояли на перроне молчаливой группкой, потупясь; солнце палило, дымились доски перрона, с веселыми криками над вокзалом чертили небо крыльями ласточки, по перрону несли букеты первых весенних цветов. Вокруг было так светло и празднично, что Оля, взяв Виктора за руку, сказала едва слышно: «Какой ужас, какой ужас, Витя!»

Виктор не только не знал, даже никогда и не видел Костю Колосова, но он знал Павла Петровича, знал Олю, они стали ему близкими, родными, и поэтому их горе было ему очень понятно. Он видел, как эти два дня металась Оля. «Витенька, — говорила она ему по нескольку раз в день, — все, все погибло. Теперь-то уж действительно семьи нашей нет». Она смотрела на фотографическую карточку Кости и плакала: «Костенька, милый Костенька». Она в этом не признавалась, но Виктор видел, что ей было бесконечно стыдно перед Павлом Петровичем. Было стыдно за то, что она не пришла к отцу, когда узнала об его исключении из партии. Она даже позлорадствовала в тот день.

Теперь Олино сердце сжималось от стыда, от горя, от тоски и раскаяния. И когда поезд остановился, когда Павел Петрович вышел из вагона на яркое апрельское солнце, Оля рванулась к нему, обхватила его шею руками и, навзрыд плача, прижималась к его лицу, к плечам, к груди.

Павел Петрович ее не успокаивал. Он стоял и гладил ее по растрепавшимся волосам. Лицо у него было бледное, вокруг рта проступили незаметные прежде морщины, глаза смотрели устало.

Отстранив наконец Олю, он молча пожал всем руки, и только когда уже выходили с вокзала, останавливаясь на каменных ступенях, сказал с каким-то горьким недоумением:

— Вот видите!.. Жизнь-то что делает.

Весь день, друзья не давали Павлу Петровичу оставаться одному. Пока он мылся с дороги в ванной комнате, Алевтина Иосифовна говорила:

— Мужчины, постарайтесь не давать ему сосредоточиваться на одной мысли. Это очень важно.

— Он не мальчик, — сказал Бородин.

— Не мальчик… Что ж, что не мальчик, — возразила Алевтина Иосифовна. — Я все-таки врач-психиатр, я многое повидала… Такие испытания, какие выпали на долю Павла Петровича, и не мальчика могут надломить.

— Алинька, ну что ты говоришь! — перебил ее Федор Иванович. — От таких испытаний, какие выпали на долю людей нашего поколения, вообще всем бы нам давно надо свихнуться или лечь в гроб. А мы живем, мы воюем, мы побеждаем, черт возьми. Твои мерки к Павлу не применимы. Я отвечаю за него головой.

— Присоединяюсь, — сказал Бородин коротко.

Не оставался Павел Петрович один и в институте.

В институте снова стояла горячая пора. Развертывались большие работы по практическому применению газообразного кислорода в мартеновском производстве стали. То, что кислородное дутье значительно интенсифицирует работу сталеплавильных печей, было доказано уже несколько лет назад. Но в практику оно не шло по самым различным причинам. Институт взялся изучить эти причины и дать рекомендации для их устранения. Снова создавалась оперативная группа, снова усиливался темп всей институтской жизни.

Вместе с этим в институте происходили события и иного характера. Заканчивала работу специальная комиссия из крупных ученых, созданная министерством. Комиссия уже определила, что Самаркина, хотя она и кандидат наук, методами научного исследования в достаточной степени не владеет, и ей предложено пойти на производство. Самаркина отказывается; кажется, она собралась преподавать в индустриальном институте. Мукосеева городской комитет партии отправил на завод, в цех; он там запил, и вновь стоит вопрос: что же с ним делать? Никто не может решиться исключить его из партии. Дескать, старый коммунист, дескать, товарищ всегда во-время сигнализирует о различных недостатках и неполадках. Красносельцев, видя, что Павел Петрович остался в институте, подал заявление об уходе и уехал не то в Ленинград, не то в Москву.

Изменений произошло много. Они коснулись многих. Одни ушли, на их место пришли новые — и из аспирантуры и из заводских лабораторий. Даже и у Мелентьева жизнь резко изменилась. Он оказался начальником городского жилищного отдела.

Весь день Павла Петровича прошел в разговорах, в заседаниях. Только поздно вечером они остались вдвоем с Олей. Они перебирали Костины фотографии. Павел Петрович рассказывал Оле обо всем, что произошло там, на границе; он рассказал даже об узенькой коечке, застеленной серым одеялом, над которой навечно повешен Костин портрет. Оля сказала:

— Я знаю и эту коечку и это одеяло. Костя меня этим одеялом укрывал.

Оля осталась ночевать. Утром она стала собираться в школу.

— Папочка, — прощаясь в передней, сказала она едва слышно, — вечером я опять приду. Ты, пожалуйста, на меня не сердись, папочка. Я буду к тебе часто приходить… и ты к нам приходи… Об одном тебя прошу… ты пойми меня… Я же не могу, не могу видеть тебя с ней. Я ее ненавижу! Не заставляй меня…

Оля взглянула вглубь темного коридора с отвращением, будто ждала, что оттуда появится эта она, и выскочила на лестницу.