Молодость века

— Вы знаете, что здесь происходит? — говорил он. — Вы не знаете, вы не можете знать. Каждый день полиция обыскивает все углы в еврейских домах, требует книги для прописки, допрашивает приезжающих и забирает всех, кто ей не нравится и не дает взяток. Вы помните, что было, когда евреи уходили из Египта? Так вот здесь происходит то же самое. Каждый день хватают евреев на улицах, в домах, сажают в поезда и увозят, и никто не знает куда. В Краков, во Львов, в Повонзки. Как я вас запишу? Ведь тут должно быть все: кто вы, кто ваш отец, ваша бабушка, чем вы занимаетесь, когда приехали, зачем, почему. Ну вот, посмотрите!

И он сунул нам под нос громадную книгу, где каракулями были записаны имена приезжих. Мы взглянули на вкривь и вкось разбегавшиеся строки и, несмотря на трагичность своего положения, не могли удержаться от смеха. В книге было написано:

«Мойша Шпулькин, родом из Шклова, по занятию — шпигулянт…»

Когда хозяин немного успокоился, он снова стал рассказывать об ужасах, которые царят в городе: в Иом-кипур солдаты окружили обе синагоги, забрали всех стариков и как они были — без обуви и в талесах — погнали в деревню Киселевичи, где стали всех избивать. На улице в сумерки нельзя показаться, особенно девочкам-подросткам, — столько развелось насильников. Из крепости ежедневно выводят на расстрел пленных красноармейцев. Каждый день то на одной, то на другой улице вспыхивают погромы: солдаты врываются в дома и лавки, грабят, забирают что им нравится и избивают людей. Имена поручика Серба и генерала Милецкого, по приказу которых были расстреляны сотни людей, вызывают у всех ненависть и презрение.

Старик немного помолчал и добавил:

— И вы знаете, что все-таки солдаты тут ни причем. Иногда мы видим: они не хотят этого делать. Но тогда офицеры и фельдфебели начинают кричать: «Чего стоишь, разве не видишь, что это все большевики?!»

Ночь мы провели в маленькой комнатке, на узких девичьих кроватях, осаждаемые наступавшими на нас легионами клопов.

Рано утром я вышел на улицу.

Бобруйск был наполовину уничтожен — сожжен, разгромлен. По тротуарам, прижимаясь к стенам выгоревших домов, бродили горожане. Евреи, в большинстве старики, пугливо перебегали улицы, скрываясь в воротах и подъездах домов. Окна магазинов были заколочены досками, жалкие лавчонки на углах стояли пустые.

Подходя к какой-то площади, я услышал барабанный бой и монотонный напев дудок. С обеих сторон широкого квадрата стояли лошади с коноводами между ними. Холеные, крупные, гнедые познанские кони, пофыркивая, били копытами. Ровной линией перед ними выстроились солдаты, разукрашенные нашивками, бляхами, выпушками и еще чем-то. Почему-то это напоминало мне вывод на арену цирка лошадей берейторами. Через площадь шагала познанская колонна. Двенадцать барабанщиков и двенадцать флейтистов выбивали и наигрывали однообразную мелодию. Солдатские сапоги, — подкованные немецкие короткие серые сапоги, — ударяли в такт. Сбоку, выпятив грудь, шли с мертвыми, каменными лицами фельдфебели. Впереди, сверкая стеклом монокля, выбрасывая прямые, несгибающиеся ноги, маршировал офицер. Только офицеры и фельдфебели носили конфедератки — высокие четырехугольные шапки, все остальные были в немецких железных касках.

Панская Польша показывала полученное ею в наследство лицо немецкого фельдфебеля.

К вокзалу нельзя было подойти ближе чем на пятьдесят шагов. Изгородь из колючей проволоки отделяла его от остального мира. Это был неприступный остров, охраняемый заграждениями и часовыми и по вечерам освещаемый со всех сторон прожекторами. Оказывается, чтобы попасть в вокзал и сесть на поезд, нужно было иметь билет и пропуск из комендатуры. Я решил посмотреть, что делается в бюро пропусков.

Перед маленьким домиком, широко расставив ноги, неподвижно стояли двое часовых в серых немецких шинелях, в железных касках, с примкнутыми к ружьям штыками. Временами открывалась заветная дверь. Молодые, краснощекие, франтоватые писаря выходили, позванивая шпорами, позабавиться. Средь бела дня, на глазах сотен людей, они приставали к женщинам или дергали евреев за бороду.

Иногда, войдя в раж, эти молодчики набрасывались на случайного прохожего и с прибаутками угощали его тумаками. Приглядевшись, я заметил, что в дом никого не впускали. Вдруг очередь зашевелилась, вытянулась и превратилась в прямой неподвижный хвост. Замерли часовые. Исчезли писаря. Раскрылись половинки дверей. К подъезду мягко подкатил высокий немецкий шарабан желтого лакированного дерева на больших колесах. Рядом с солдатом, державшим в вытянутых руках вожжи, сидел офицер, в светлой шинели, в высокой конфедератке, блестя моноклем и сложив руки в белых перчатках на коленях. На запятках стояли два рослых гайдука, держась за спинку сиденья.

Покачиваясь, позванивая саблей, офицер спустился с сиденья, остановился, посмотрел на очередь и крикнул в подъезд:

— Убрать!..

Из подворотни высыпали солдаты с ружьями наперевес. Площадь опустела. Кто-то кричал, кого-то били.