Молодость века

Кто мог сказать, сколько еще времени организм Дзержинского мог бы выдержать такое напряжение? Это вызывало беспокойство даже у Центрального Комитета партии. Но на фронте происходили решающие бои, и всякое упоминание о необходимости отдыха приводило Феликса Эдмундовича в страшное раздражение. «Кто вам наврал о состоянии моего здоровья и перегрузке работой?» — запрашивал он Центральный Комитет 9 июня 1920 года.

Помнится, однажды утром, когда мы вышли на работу, вдруг начался довольно сильный дождь. Дзержинский был без шинели, и я предложил ему сесть в машину и поднять ее верх, чтобы не простудиться.

Он посмотрел на меня тем взглядом, который у него появлялся, когда он сомневался в правильности того или иного сообщения.

— А почему вы думаете, что я простужусь? Не мешало бы выяснить, кто это так беспокоится о моем якобы плохом состоянии здоровья.

Я ответил, что такое беспокойство вполне естественно, так как он ведет огромную работу, но уже больше никогда не заговаривал с ним на эту тему.

В Реввоенсовет Юго-Западного фронта входили также И. В. Сталин, С. В. Косиор, А. И. Егоров и другие. Начальником политотдела фронта был человек высокой культуры и великолепный оратор Владимир Петрович Потемкин.

Обычно я докладывал Ф. Э. Дзержинскому один раз в день, вечером. Все сведения, поступавшие с внешних и внутренних фронтов, а также все другие важнейшие документы в самом кратком и точном изложении составляли сводку за день. Сводка эта объемом 20—25 страниц подписывалась начальником отдела, затем печаталась на восковке, размножалась на ротаторе и рассылалась с фельдъегерем адресатам по списку, утвержденному лично Дзержинским. Восковка сжигалась; экземпляры по прочтении возвращались к нам и тоже сжигались, за исключением одного, который подлежал особому хранению. Мой ежедневный доклад заключался в передаче сводки с дополнительной информацией по наиболее важным сообщениям.

Помню, как в самом начале моей работы в руки секретно-информационного отдела попал один документ, который в совершенно особом свете раскрывал личность видного национального украинского деятеля, введенного было в состав правительства. Я был настолько потрясен этим фактом, что в неположенное для доклада время пришел в кабинет к Феликсу Эдмундовичу и положил документ на стол.

К моему удивлению, он спокойно посмотрел на меня, выслушал и сказал:

— Вы слишком взволнованы, чтобы дать объективную оценку этому материалу. Проверьте все самым тщательным образом, обдумайте со всех сторон, какие последствия может иметь включение его в официальную сводку, и вечером приходите с докладом.

Обычно Феликс Эдмундович носил гимнастерку, подпоясанную широким ремнем, армейские брюки, сапоги, солдатскую шинель, фуражку. Все, однако, было хорошо подогнано. Он был во всем очень аккуратен. При огромной нагрузке день Дзержинского был точно распределен. Феликс Эдмундович говорил очень тихо и обладал железной выдержкой. Какие бы ни поступали известия — хорошие или плохие, лицо его было одинаково спокойно. Дзержинский начал жизнь революционера-подпольщика с семнадцати лет. Четверть своей жизни — одиннадцать лет — провел на каторге и в ссылках. Трижды бежал из ссылки. Сидел он в самых страшных царских тюрьмах — Орловском централе и Варшавской цитадели, где ежедневно вешали людей. В промежутках между арестами, в подполье, жил в постоянном напряжении, следя за каждым своим словом и шагом, чтобы не провалиться.

Но и в тюрьме, и в ссылке ему также приходилось все время быть начеку — царское правительство всюду имело шпионов и провокаторов.

В одном из своих писем, относящихся к 1908 году (16 августа), Дзержинский, описывая ужасающую обстановку, царившую в Варшавской цитадели, говорит и о том, что заключенные окружены шпионами и что это «заставляет замыкаться в себе».

Так десятилетиями Дзержинский воспитывал в себе ту выдержку и силу характера, которая поражала окружающих. Но помимо выдержки, нужно было уметь разоблачать шпионов и провокаторов, изучая методы охранки, чтобы вести с ней активную борьбу. Отсюда — громадный опыт Дзержинского в распознавании людей, опыт борьбы с классовыми врагами.

За время работы с Феликсом Эдмундовичем в двадцатом году я только два раза видел его в состоянии раздражения.

Как сказано выше, бюллетень печатался на восковке и размножался на ротаторе. Делалось это в специальной комнате, которая называлась «ротаторской». Вход в нее разрешался только определенным лицам. Работало там несколько человек: машинист, ротаторщик, корректор, переплетчик, экспедитор и специальный контролер, следивший за сжиганием восковок, уничтожением черновиков и правильным опечатыванием пакетов. Машинист был молодой парень, комсомолец, печатавший на машинке всеми десятью пальцами с необыкновенной быстротой. За всю свою жизнь я встретил только одну женщину-машинистку в Москве, печатавшую с такой же быстротой. Комсомолец наш был очень недисциплинирован: в служебные часы, когда случалось ему не быть занятым, пел, рассказывал анекдоты, танцевал и играл на губной гармонике.