Молодые львы

Вначале, когда он только что вступил в армию, он решил оставаться рядовым. Во-первых, он чувствовал, что несколько староват, чтобы состязаться с двадцатилетними атлетами, которые составляют большинство курсантов. Да и его ум уже настолько настроен на определенный лад, что ему не легко было бы переключиться на изучение любых других вопросов. И, что важнее всего, он не хотел оказаться в таком положении, когда жизнь других людей, столь многих людей, зависела бы от его решений. Он никогда не чувствовал в себе призвания к военному делу. Война с тысячами скучнейших мелких деталей казалась ему, даже пойле всех месяцев обучения, невероятно трудной, неразрешимой загадкой. Легче выполнять задачу, когда ты одинокая, неприметная личность, подчиняющаяся чьим-то приказам. Но действовать по собственной инициативе… бросать в бой сорок человек, когда каждая ошибка может привести к сорока могилам… Однако теперь больше ничего не оставалось. Если в армии считают, что таким людям, как Колклаф, можно доверить жизнь двухсот пятидесяти человек, то не следует быть слишком щепетильным, слишком скромно оценивать свои качества и бояться ответственности. «Завтра, – подумал Майкл, – я заполню анкету и сдам ее в ротную канцелярию. И в моей роте, – твердо решил он, – не будет Аккерманов, которых бы отправляли в лазарет со сломанными ребрами…»

Через пять недель Ной снова оказался в лазарете. У него было выбито еще два зуба и расплющен нос. Зубной врач делал ему мост, чтобы он мог есть, а хирург при каждом посещении извлекал из его носа мелкие, раздробленные кусочки кости.

Майкл теперь с трудом мог разговаривать с Ноем. Он приходил в лазарет, садился на край кровати Ноя, но оба они избегали смотреть друг другу в глаза и были довольны, когда приходил санитар и кричал: «Время посещения окончилось».

Ной к тому времени уже выдержал бой с пятью солдатами из его списка. Его искалеченное лицо было покрыто шрамами, а одно ухо навсегда изуродовано: оно напоминало расплющенную цветную капусту. Правую бровь по диагонали пересекал белый рубец, придававший лицу Ноя дикое, вопросительное выражение. Общее впечатление от его темного изуродованного лица с застывшими дикими глазами внушало сильнейшее беспокойство.

После восьмого боя Ной опять попал в лазарет. От сильного удара в горло были временно парализованы мышцы и повреждена гортань. В течение двух дней у врача не было уверенности в том, что Ной сможет когда-либо говорить.

– Солдат, – сказал доктор, стоя над Ноем, его простое студенческое лицо выражало тревогу, – я не знаю, что вы задумали, но что бы это ни было, игра не стоит свеч. Я хочу предупредить вас, что один человек не может исколотить всех солдат американской армии… – Он наклонился над Ноем и с тревогой посмотрел на него. – Вы можете что-нибудь сказать?

Ной долгое время беззвучно шевелил распухшими губами, потом издал, наконец, еле слышный, хриплый, каркающий звук. Наклонившись еще ниже, доктор переспросил:

– Что вы сказали?

– Идите занимайтесь своими пилюлями, док, – прохрипел Ной, – и оставьте меня в покое.

Доктор вспыхнул. Он был славным парнем, но с тех пор как стал капитаном, не позволял, чтобы с ним так разговаривали.

Он выпрямился и сухо сказал:

– Рад, что вы снова обрели дар речи. – Потом круто повернулся и с достоинством вышел из палаты.

Посетил Ноя и Фаин, другой еврей из их роты. Он встал у кровати и в смущении вертел в своих больших руках фуражку.

– Послушай, друг, – заговорил он, – я не хотел вмешиваться в это дело, но всему есть предел. Ты поступаешь неправильно. Нельзя же размахивать руками всякий раз, как услышишь, что кто-то назвал тебя еврейским ублюдком…

– Почему нельзя? – лицо Ноя исказила болезненная гримаса.

– Потому что это бесполезно, – ответил Фаин, – вот почему. Во-первых, ты маленького роста. Во-вторых, если бы ты даже и был ростом с дом и правая рука у тебя была бы как у Джо Луиса, это все равно не помогло бы. Есть на свете люди, которые произносят слово «еврейский ублюдок» машинально, что бы мы ни делали – ты, я, любой другой еврей – их ничто не изменит. А своим поведением ты заставляешь думать остальных ребят в роте, что все евреи ненормальные. Послушай-ка, они ведь не такие уж плохие, большинство из них. Они кажутся гораздо хуже, чем есть на самом деле, потому что не знают ничего лучшего. Они уже начали было жалеть тебя, но теперь, после этих проклятых боев начинают думать, что евреи – это какие-то дикие звери. Они и на меня теперь начинают коситься…

– Хорошо, – хрипло проговорил Ной, – я очень рад.