Молох

В этот момент из ночной тьмы до нас донесся чистый, довольно приятный голос Фрики, запевшей романс Гейне:

Не знаю, что все это значит,
Что стало так грустно вдруг мне,
И часто старинная сказка
Встает предо мной, как во сне.

Пение внезапно прервалось и сменилось взрывом смеха.

– Отто целует ее, – сказала принцесса. – Прежде мое сердце больно сжималось, когда около меня происходили такие вещи, а теперь это доставляет мне почти удовольствие: это рассеивает все мои сомнения. Я не могу жить без любви, а любовь принца – не для меня. И вот я уезжаю…

Наступила глубокая тишина. Бесконечная грусть овладела мной. У меня было такое чувство, будто я увязаю все более и более…

«Кончено! – думал я. – Сколько бы я ни отбивался, она сделает то, что хочет. Но почему же это погружает меня в такую меланхолию?»

– Обнимите меня! – шепнула Эльза.

Я повиновался. Разве она – не повелительница мне? А потом у мужчин имеется особая доброта, своего рода сентиментальное сострадание, на которое женщины не способны, раз они перестали любить. Я стал целовать глаза и волосы Эльзы и почувствовал, что моя нежность к ней еще не совсем умерла. Только ее парализовал кошмар принятых решений…

Когда я выпустил Эльзу из объятий, она заговорила задыхающимся, прерывистым тоном:

– Я не перестаю считать дни, остающиеся до моего освобождения. Теперь у нас двенадцатое сентября: через шесть дней, как вы говорили, ваша прелестная сестра уезжает? Это будет, значит, восемнадцатого. На следующий день я поеду в Карлсбад, отправлю под каким-либо предлогом Больберг в другой город, а сама уеду в Никлау, в Галицию, где у меня имеется собственный домик, завещанный мне госпожой Никлау, фрейлиной, воспитывавшей меня в Эрленбурге. Вы возьмете отпуск у принца и отправитесь ко мне. Двадцать третьего мы будем вместе у меня, в моем собственном доме, среди моих собственных людей, австрийских поляков, повинующихся мне, как собаки, и менее, чем через две недели, мы будем всецело принадлежать друг другу!

Ее голос окреп. Теперь она говорила так, как бы отдавая мне приказания.

– А принц? – пробормотал я.

– Письмо, которое я оставлю ему, объяснит ему мое поведение. В виду того, что в Карлсбаде я буду проживать инкогнито, под фамилией графини Гриппштейн, у принца будет достаточно времени, чтобы дать удовлетворительные объяснения по поводу моего отсутствия. Само собой разумеется, я постараюсь всячески облегчить ему развод.

– А Макс? – снова напомнил я.

Эльза вздохнула, но особого волнения не выказала.

– И Максу я тоже оставлю письмо. Я уверена, что он не осудит меня. Да и пострадает ли он от моего отсутствия? Уж и теперь он не принадлежит мне: он в руках принца и майора. К тому же я – далеко не первая женщина, не первая принцесса даже, которая бежит из-под супружеского крова… Чем более я думаю об этом, тем более убеждаюсь, что действую согласно указаниям Божьим. Мной руководят такая энергия, такая сознательность, ясность, которых я никогда не предполагала в себе.

Небо вспыхнуло далекой молнией. Я внутренне полюбовался, как удобно устраиваются женщины, чтобы навязать Господу Богу роль вдохновителя и соучастника в их сентиментальных делишках!

– Итак, – продолжала принцесса, – теперь вы мой! Никлау расположен вдали от населенных пунктов, ближайшим является Ольбиц, имеющий населения всего две тысячи душ. Мы будем всецело и на всю жизнь принадлежать друг другу!

– Совсем близко от нас раздался детский голос, помешавший мне выразить, как восхищает меня такая перспектива. Этот голос тихо спросил:

– Мама, вы здесь?

– Иди, Макс, мы здесь, у конца террасы, – ответила Эльза.

Мальчик бросился к матери и нежно поцеловал ее.

– Я не сделал ни одной ошибки во французском языке за вечер, разговаривая с мадемуазель Дюбер, – сказал он. – Она не могла поймать меня ни на одной ошибке и теперь проиграла пари!

– А где Грета? – спросил я мальчика, нежно ласкавшегося к матери.

– Граф Липавский дает ей урок игры на бильярде.

Мы медленно вернулись втроем в освещенную часть террасы.

– Мама, – сказал Макс, не выпуская руки принцессы, – знаете, мне пришла мысль. Мадемуазель Дюбер следовало бы остаться здесь, чтобы учиться вместе со мной. Тогда она не разлучалась бы более с братом, и я уверен, что ее учение не пострадало бы!

– Так попроси ее! – сказала Эльза.

– О, ради меня она не согласится!.. Но если бы господин доктор согласился… Ну, а вы же знаете, мама, что господин доктор сделает все, что вы захотите!

У стола мы застали Фрику, прическа которой была сильно смята и растрепана; она тянула из соломинки цитронад. Госпожа Дронтгейм спала глубоким сном. Принц, майор и министр сидели несколько в стороне и горячо беседовали о чем-то. В окна зимнего сада можно было видеть Грету, стоявшую около бильярда в позе летящего гения. Она держала в руках кий и пыталась положить по указанию Липавского трудный шар. От напряжения она даже слегка высунула свой розовый язычок.

– До завтра, – сказала мне принцесса, чуть-чуть касаясь моей руки.