Молоко волчицы

Дочь села на щербатую лавку с шестигранным железным зубом от бороны, приспособленным под ручную мельницу. Взяла кочан кукурузы. Посолила часто-часто закапали слезы. Ниже опустила голову, чтобы отец не увидел, не заругался. После киселя с калиной Федька делил семечки и оставшийся лишек всыпал сестре. Она горячо поцеловала брата. На хутор идти не ближний свет. Об эту пору волки подходят к станице. До угла Федор пошел проводить дочь. По дороге сунул ей в карман пяток яблочек "с дедушкиной яблони", и она благодарно поцеловала отца в колючую щеку.

Совсем смерклось, когда она вышла за последнюю хату. С тоской оглянулась на теплые огоньки. Впереди бугры, снег, одиночество. Звенит лозняк. Или гонится кто за ней? Вроде темнеет, но не приближается. Она скорей - и тень не отстает. Сердце обмякло...

- Чтоб ты сдохла, проклятая! - радостно простонала, когда волчья собака Глеба Есаулова догнала ее и лизнула руку шершавым, как рашпиль, языком. У хутора собака исчезла, - а может, господи, Сусе Христе, может, это Глеб оборотень сопровождал ее, охраняя?

Петька лежал в натопленной горнице в одном белье и от этого казался мальчиком с лицом старика. Дети спали в раскрашенной зыбке, висящей на крюке, вбитом в балку-матку.

Муж не обратил внимания на жену. Мария развернула узелок.

- Тыкву ты любишь пареную, мама передала тебе самую сласть.

Не отозвался. Смотрел на угасающие угольки в печи. Чуть погодя сказал:

- Картошка на загнетке.

- Я дома поела.

- А тут тебе не дом, что ли?

Постояла. Зажгла семилинейную лампу - взяла из пшеничного закрома книжку. Была и в десять линий лампа, при которой Петр вечерами шил черкески.

- Потуши, а то ровно на вокзале!

Задула тонкий коптящий стебелек в стекле. Жирник зажигать не стала. Разделась. Поправила одеяльце на детях. Подошла к кровати. Муж не подвинулся, не хочет. На печке табак сушится. Расстелила старую бурку на полу и легла, как казак. Из-под двери тянуло холодом. Она куталась в девичий тулупчик из карачаевских ягнят, выпестованных дедом Иваном, и ей снилось, что упала она в прорубь и воля тащит ее в мрачные потемки под тусклой коркой льда.

ЧУДНЫЙ САД РАССАЖУ ПО КУБАНИ...

Давно забытые братьями Есауловыми слова князя Арбелина о грядущих войнах, сказанные в подпитии, припомнились прекрасным летним днем. На четвертый год в саду Глеба уже родили вишенки и черешенки, малина и смородина. На первый урожай Глеб пригласил братьев - хотелось похвалиться, он обогнал их в хозяйстве.

Михей жил в казенной сторожке вместе с объездчиком Игнатом Гетманцевым. В своей новой хате Михей почти не бывал. Спиридон давно отделился от матери и Глеба, жил своей семьей. Женился он так. Мазать новые хаты братьев Прасковья Харитоновна нанимала молодых баб и девок. Ходила на поденщину и востроглазая красавица Фоля Хмелева, дочь станичного плотника. Вскоре Спиридон засватал худощавую казачку. Поначалу пришлось действовать плетью. Фоля за необыкновенную, писаную красоту лица была божьей матерью у трясунов. Собирались они в бане у Хмелевых, тряслись в религиозном бдении, а Фоля девственница являлась им из кадушки в одном венке. Спиридон поучил жену за голоплясие и вернул в лоно истинной церкви. Прасковья Харитоновна в свадьбе сыну не перечила, но в душе считала, что Спиридона присушили. Подувшись сколько надо, она признала невестку:

- Хорошая. Как ломовая лошадь. Ургучает и в стене, и дома. Не жадная, гостить любит. Правда, тоща, пуза нету, а так - ровно нарисованная.

И без слов Прасковьи Харитоновны ясно, что Спиридон прогадал, взяв худую жену, когда в станице полно толстомясых. Сравнишь разве Фолю с ее подружкой Ульяной Глуховой.

Барыня Невзорова, примостившись на хорах в церкви, делала наброски. Потом написала икону и подарила церкви. Станичники досмотрели: Фолька Есаулова на иконе с Иисусом-младенцем. Конечно, одежа другая, старинная, но грустные с поволокой глаза и мягкий, как ватрушка с сыром, подбородок ее.

В сад брата Спиридон пришел с женой. А Фоля привела с собой подругу, Ульяну Глухову. Подъехавший на коне Михей сразу прилип глазами к Ульяне, еще после службы пленился раздольным, цветущем телом сдобной казачки, но в буднях это забылось, отлетело, да и чужая жена Ульяна. Еще раздобрела баба, как роза. И платье у нее вечно само кверху лезет, обнажая колени. Пятки, как у всех казачек, порепанные, руки по-мужски грубые, но под кофточкой белая пухлая мякоть тела - загорать казачки избегали, только лица сжигали ветер и солнце, а тело всегда под одеждой.

- Чего ж, с Хавронькой Горепекиной раздружился или нет? - спросила Ульяна, напомнив о давней встрече.

- Дык я с ней и не вожжался, - покраснел Михей.

- Под ручку провожал, а теперь забыл! - пела Ульяна, сладко отмахиваясь от пчелы.

- Девки, хватит тары-бары разводить, - подошел Спиридон. - За работу. А мы будем сапетки плесть, хозяин не то привезет, не то нет.