Молоко волчицы

Великое множество родни оказалось у Есауловых - казачьи станицы вспухали на одних дрожжах - кровных и брачных. В хутора и станицы, в города и села полетела весть - е щ е о д и н у п р а в и л с я к а з а к н а н и в а х э т и х з о л о т ы х и г о р ь к и х, и отгостила тетя Маруся, Манька Синенкина, у которой волосы "дюже белые были". Человек триста шло за двумя гробами из рода Есауловых и Синенкиных - роды эти ныне рассеяны по всей земле. Многие и не знали покойников. А Федьку Синенкина, старика, отливали у гроба сестры.

В автобусах тихо переговаривались.

- А ходил Васильевич легко, не думалось, что скоро управится...

Один внучок Спиридона нес в руках фотокарточку, весьма редкую для казака: Спиридон снят в берете и пышном шарфе командира интернациональной роты в Испании. Когда машину ростовской тюрьмы перевернуло взрывом, забрал у убитого охранника свои бумаги и фотографии.

Хоронили на новом кладбище - старое все-таки срыли, но по дороге остановились на минуту у старого, у места, где покоилась Прасковья Харитоновна с сыном и мужем. На могиле пивной киоск - жизнь не может окостенеть.

Хоронили их с почетом, музыка играла все время, и парторг сказал речь о Марии, а Дмитрий Глебович, нынешний глава рода Есауловых, о дяде Спиридоне.

Положили в одну могилу. Не знали, что будут так близко, когда бежали с ссылки и ехали на вагоне с рудой, тесно прижавшись друг к другу.

Больше всех убивался Иван, которому Глеб дал отчество Спиридонович и которому тетя Маруся заменила мать - с того дня путь его больше лежал на кладбище, жил уже тем миром, сидит в оградке, вспоминает, на железном голубом столике бутылка портвейна. Лет через пять зароют и его.

Когда могильщик уже размотал веревки и у гробов остались самые близкие, Дмитрий Глебович незаметно, достал из-под плаща и вложил в руки Спиридона синежалую с позолоченной рукоятью шашку - последний подарок казаку, а тело матери прикрыл редчайшей персидской шалью, неведомо как и у кого сохранившейся с прошлого века. В жизни Мария таких шалей не носила. И цветов таких в жизни ей не приносили, а теперь всю могилу завалили, да поздно, надо носить цветы живым. Шаль порезали ножницами.

День похорон был ясным, хорошим. Хорошим был и поминальный обед - два первых, два вторых, узвар, закуски, конфеты, печенье, а водки и вина вволю.

И место досталось им хорошее: слева, как на ладони - Бештау, а прямо - Эльбрус, возвышающийся над горами, облаками и звездами - теми звездами, которые осыпались в ту ночь, когда Мария провожала в степь Глеба и осталась с ним до зари.

Кончилась жизнь старой казачки, унесшей в могилу много тайн, неведомых нам, оставшимся.

Кончилась жизнь старого казака, уместившаяся в двух всплесках сознания.

Если б встали они, Спиридон и Мария, как в день Страшного суда, то жизнь свою смогли бы изложить судьям в двух картинах, ибо плохого они не помнили, а картины эти существенны.

Первое впечатление от мира - огромный гнедой конь на зеленой меже в поле. Смутно помнились всю жизнь прохладные горы, дубравные балки, алые бугры, синева неба, встающее из-за гор солнце, свежая душистая копна, мать с отцом под фургоном - а надо всем этим, как на золотой медали, выбит конь.

Последняя картина сознания - сотня. Разметав по ветру крылья бурок, пламенея башлыками, сверкая пиками, уносится она вдаль, как невозвратимый сон.

Дальше... Дальше... Еще слышна песня...

Поехали казаченьки

Чуть шапочки видно.

Они едут-поглядают,

Тяжело вздыхают:

Осталися наши жены,

Жены молодые...

По примеру старых станичных поэтов закончим нашу хронику стихотворно.

* * *

. . . Ave Mare!

Morituri te salutant!*

Берега в туманной хмари,

Где рыбацкий невод спутан.

Сколько лет уже я не был

Здесь, где смутно стонут волны

И хотят обняться с небом

В гневе грома, в яри молний.

Сколько лет, как на галере,

Я ворочал перья-весла,

Чтоб доплыть к великой вере

В человеческие весны.

Парус мой, крылом рисуя

По закату, сникнет вскоре.

И с собою унесу я

Синий рокот песен моря.

Но средь зыбей слов - вот горе

Мели мертвого покоя!

И с тобой хочу я, море,

С валом чокнуться строкою

На прощанье.

Есть он где-то,

Бивнем выгнувшийся риф мой.

Может, рядом ждет поэта...

Так звени ж последней рифмой!

Погибла юность достославно,

Чудес владычица и мать!

Ах, если б мое ее стремглавный

Бег бешеных коней догнать!**

Те дни, когда, пробив плотины,

Спустился в пропасть ада я.

Душа, как лампа Аладдина,

Горя над мраком забытья,

Открыла строчек клад безбрежный

В глубоких тайниках людских.

И я гранильщиком прилежным

Низал те строки в стройный стих.

Когда моряк в сверканье молний

Почует течь и смерти быль,

Бросает он с надеждой в волны

С запиской винную бутыль.

И так же я, считая сроки,

Ветрами мира опален,

Теперь вверяю эти строки

Морям времен. . . . . . . . .

Мне стоила седых волос

Э н ц и к л о п е д и я К о л е с.

Курил и я свои сигары,

Сжигая аромат годов,

И жду награды или кары

Я получить сполна готов.

Сигары дороги вдвойне:

В их бальзамическом огне

Испепелился сонм флотилий

Моей любви - мой свет в окне.

Но я согласен, чтобы мне

Бумагу только оплатили

Ars longa - vita brevis est***.

Когда на Площади Цветов

Сожгли Бруно, частицу пепла