Молоко Жаръ-птицы

Кто-то доходит до стилистически неприкаянного бомжанра. Бомжанр – это своего рода знак нашего времени, отмеченного новой волной потерянного поколения, людей не состоявшихся, недосостоявшихся или просто загубленных, таких как «русский Вийон» Сергей Чудаков или русский казах Игорь Полу– яхонтов. И он может свидетельствовать не столько или не только о неприкаянности или богемной разболтанности, а о большой работе, дисциплине и организованности настоящего ученого. Не нужно снова напоминать, что поэзия – есть высшая математика. Но до бомжанра поэт может дойти и после аскетического служения Музе, хотя она чаще требует от своих жрецов эпикурейства; и это будет крайняя реакция и на верность традиционным формам, и на современность. Но бомжанр – это не обо всех. У кого-то в какой-то момент может получиться лубок с вкраплениями античных миниатюр. Ведь фольклорная культура жила с нами веками, тысячелетиями, и никакой рупор авангардизма ее не заглушит. Разве что оглушит, а потом сам охрипнет, осипнет и заглохнет. К сорока годам точно, а поэт до сорока лет – ученик, говорит китайская пословица. Но Пушкин, Лермонтов, Байрон, Гумилев, Есенин, Рембо, Рубцов и т.д. оставили этот мир до сорока. И тут либо китайская мудрость заблуждается, либо не учитывает закон об исключениях, каковыми всегда являются гении, но в любом случае предоставляет нам помечтать о том, какими бы были произведения этих гениев, доживи они до возраста зрелого мастера, вернее, если бы им дали дожить.

Но появление нового голоса, жанра, второго дыхания происходит после нелегкого труда перелопачивания формы в виде сырья. Его будет кидать то в привычную, наезженную колею ( а, может, отъезженную?), то в нечто смешанное, былинно– верлибрное-ямбо-хорейное, подспудно мечтающее о гекзаметре. И, возможно, в результате этих перепадов создастся нечто особое, новое, если поэту хватит на то сил или, точнее, если Муза оценит его усилия и пошлет награду, необходимую ему, как воздух, которого станет не достaвать. Ведь шамбала постформы – высокогорная страна, у самых заоблачных вершин духа, в поднебесье. Но редкому поэту удается изложить в совершенно точном виде то, что он увидел, услышал там. Перед ошеломительностью видения иногда он чувствует свою неразвитость и знает ту душевную муку, через которую надо пройти, чтобы передать хотя бы бледное подобие откровения, увиденного на короткие мгновенья, кажущиеся вечными. То же самое испытывал и Гоголь: «Мою же собственную мысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать. Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею». Но поэта никто не спрашивает, хочешь – не хочешь, выполняй свой долг.

Ведь случается после пары головокружительных строк, он оказывается перед глухой стеной, и неведомо, что за ней. Остается только стать на колени, зажечь свечу и молиться, биясь о стену лбом. Но это может не помочь. Тогда он разбивает стоянку, разводит костер и сидит, уже ничего не ждет, не просит, а только лежит, подложив руки под голову, и смотрит на небо, бродит неприкаянно по окрестным зарослям, но снова и снова натыкается на непреодолимую стену. Иногда уходит с того места на годы, а то и на десятилетия, а иногда вдруг стена исчезает, открывается дальнейшая перспектива стихотворения – и это есть чудо! Но только вопрос: чудо ниспослано свыше или достигнуто безропотным стоянием и поиском? Но скорее всего, оно ниспослано вследствие смирения и терпенья.

Стихотворения – костры души. Вспыхнул костёр, согрел, отгорел – для души поэта; а в сфере духа он остается вечным костром, который горит всегда, согревает или обжигает, когда к нему протягивают руки и читают.

Поэт – ещё и ювелир: стихотворение, порой, даётся в виде самородка, алмаза, и сколько надо израсходовать душевных сил, чтобы отгранить его до бриллианта. Это уже личный труд поэта, для успешного выполнения которого нужна профессиональная подготовка, слагающаяся из знаний, культуры, эрудиции, а их невозможно достичь без постоянной работы над собой. А там из отгранённых бриллиантов, глядишь и сложится колье – венок сонетов или цикл.

Увы, временами получается не так, как явилось там, в шамбале или в момент чуда. Но отошедшее откровение забывается, а то, что осталось от него в мире материи, звучит высоко и поэтично. Впрочем, так бывает не только на этапе постформы, а на любом из этапов.

Долголетие для поэта – есть испытание. Невозможно постоянно жить на гребне поэтического взлёта или благолепия, единственного источника стихозодчества. Эти минуты при всей иллюзии своей вечности невероятно скоротечны. Они свойственны преимущественно молодости и с молодостью уходят. Петрарка закончил писать свои сонеты в 37 лет, а потом до глубокой старости только правил их, да был еще объектом злых шуток со стороны молодого поколения; не потому ли он сказал, что личное присутствие мешает славе? Тело его стало отработанным каркасом, ему самому как поэту ненужным.