Моменты

Амадо научился этому искусству у своего отца, Доминго, верившего в старинную испанскую поговорку, гласившую, что наилучшее удобрение для любого растения — это отпечаток ноги его владельца. Доминго был представителем четвертого поколения семьи Монтойя, выращивавшего виноград на том самом склоне холма, где теперь стоял Амадо. И когда фортуна улыбалась Доминго, он поддерживал честь четвертого поколения, превращая этот виноград в вино.

Сухой закон, а следом за ним и Депрессия[1] едва не покончили с наследием семейства Монтойя, но Доминго упорно держался: продал часть своих виноградников итальянским семьям, продолжал ежегодно делать традиционные двести галлонов, что-то пустил на соки, что-то — на вино для причастия… Когда дела пошли совсем уж плохо, три виноградника пришлось превратить во фруктовые сады. Да уж, выдирать из земли с корнем виноградную лозу — мучительная, разрывающая сердце работа, но Доминго готов был пойти на все, только бы удержаться на этой земле, поскольку именно землю, а не виноградную лозу дал ему в наследство отец. Доминго оставили смотрителем, не более того. Ибо пока он жив, ему следовало любить эту землю и заботиться о ней. А потом ее надлежало передать дальше, сыну самого Доминго.

Но Амадо разорвал эту цепь длиной в пять поколений. Господу было неугодно осчастливить его сыном. Вместо этого Он даровал ему и Софии двух дочерей, Фелицию и Элану, красивых и умных. Они даже пытались ходить с отцом на виноградники.

Если бы они остались с ним, то любая могла бы занять место сына, в котором ему было отказано. Однако жизнерадостная София, с которой Амадо познакомился в Испании, когда объезжал тамошние виноградники, затосковала в Калифорнии. Чего только ни делал Амадо! Но ничто не могло удержать ее от глубокой хандры, она едва не дошла до самоубийства.

В конце концов куча снотворных таблеток, которые она приняла, тоскуя о родине, убедила Амадо в том, что он должен отпустить ее восвояси. В то время он так перепугался, что готов был согласиться на что угодно, отдать ей все, включая и своих дочерей, лишь бы защитить Софию от нее же самой. Он тогда, конечно, и подумать не мог, что его дочерей, которых он с любовью вырастил, забирают у него навсегда.

О разводе не заходило и речи, равно как и о заключении формальной договоренности о раздельном житье-бытье. Они попросту расстались, распустив во всеуслышание лживую молву, что это-де только временно. Каждое лето София отправляла девочек в Калифорнию, но как раз к тому времени, когда они начинали чувствовать себя вольготно с собственным отцом в его доме, наступал срок возвращения в Испанию. И у него всегда было такое ощущение, что стоит им только приехать, как уже пора снова упаковываться и уезжать. И в итоге никогда не хватало времени для того, чтобы привязать их к этой земле, к их наследству.

Как-то раз, когда Амадо проверял виноград на сладость, а заодно думал о том, как же все-таки передать это искусство своим дочерям, он попытался припомнить, когда отец начал обучать его. Нет, не было никаких специальных уроков по уходу за виноградной лозой, по виноделию. Эти познания и искусство приходили к нему день за днем, час за часом. Он смотрел, слушал, впитывал в себя эту науку. Да, он хорошо знал, что такое — испытать восторг, когда почки, которые потом станут виноградом, раскрываются навстречу манящему призыву весны. Довелось ему познать и отчаяние, когда почки чернели от поздних морозов. Амадо знал эту землю, потому что жил здесь.

С тяжелым сердцем ему пришлось признать, что свои знания невозможно передать за какое-то лето, нет. Но когда он это понял, было уже слишком поздно. Время безвозвратно ушло.

Девочки подросли и предпочли отправиться в университет в Калифорнию. И в течение какого-то короткого замечательного времени Амадо верил, что ему дарована новая возможность… пока девочки не приехали и не стало ясно, что они стремились не к нему, а от нее. Просто они созрели для того, чтобы вырваться на волю из давящего католического кокона, сплетенного вокруг них матерью, а он невольно предоставил ей такую возможность.

Едва почувствовав вкус свободы, девочки уже никогда не оглядывались в свое прошлое. По иронии судьбы, София обвиняла Амадо в том, что он, мол, отобрал их у нее. Эта ожесточенность стала смыслом ее существования. В сорок лет она казалась древним ископаемым, а к сорока пяти была не в состоянии справиться с разными загадочными хворобами. Болезнь не позволила приехать и посмотреть на внучат. А когда те подросли, она, ссылаясь на ту же болезнь, в лучшем случае позволила нанести ей короткий визит. Позднее, за пару месяцев до своего пятидесятилетия, София снова наглоталась таблеток. Только на этот раз рядом не оказалось никого, кто довез бы ее до больницы. Фелиция, которая как раз тогда гостила у нее с очередным визитом, отправилась в тот день на вечеринку и вернулась позднее, чем обещала. А когда она все-таки явилась, было уже слишком поздно.