Моммзен Т. История Рима.

Как эллинско-римская литература того времени была в сущности тенденциозной, так преобладала тенденциозность и в ее антитезе — в современной национальной литературе. Если первая старалась ни более, ни менее как уничтожить латинскую национальность, создавая выражавшуюся по-латыни, но по форме и по духу эллинскую поэзию, то лучшая и самая чистая часть латинской нации должна была отбросить вместе с эллинизмом и соответствующую литературу, предав их проклятию. Во времена Катона в Риме относились к греческой литературе почти так же, как во времена Цезарей к христианству. Вольноотпущенники и чужеземцы составляли ядро общины, так же как впоследствии они же составляли ядро христианской общины. Национальная знать и в особенности правительство считали поэзию, как и христианство, за враждебные силы; римская аристократия причисляла Плавта и Энния к разряду сволочи почти по тем же причинам, по каким римское правительство подвергало апостолов и епископов смертной казни. Естественно, что в этом случае Катон стал впереди всех горячо защищать свое отечество от иноземцев. Греческие ученые и греческие врачи были в его глазах самыми опасными исчадиями прогнившей до самого корня греческой нации²⁸⁸, и он отзывался о римских площадных певцах с невыразимым презрением. За это нередко и строго осуждали и его самого и тех, кто думал, как он, а выражения его неудовольствия нередко отличались свойственной ему резкостью и недальновидностью; однако, кто внимательнее вникнет в дело, тот не только признает его правым, но даже придет к убеждению, что на этой почве, более чем в чем-либо другом, национальная оппозиция выходила из пределов пассивной обороны. Когда младший современник Катона Авл Постумий Альбин, сделавшийся за свою отвратительную грекоманию посмешищем у самих греков и даже писавший греческие стихи, в предисловии к своему историческому сочинению оправдывал свои недостаточные познания в греческом языке тем, что он родился римлянином, то не было ли вполне уместно обратиться к нему с вопросом: да разве закон заставлял его заниматься тем, в чем он ничего не смыслил? Или, может быть, промысел фабриканта переводных комедий и пишущего ради дневного пропитания и протекции эпического стихотворца считался за две тысячи лет назад более почетным, чем теперь? Или Катон не имел никакого основания упрекать Нобилиора за то, что он взял с собою в Амбракию для воспевания его будущих подвигов того самого Энния, который в своих стихах прославлял всех без различия римских вельмож и осыпал похвалами даже Катона? Или Катон не имел основания поносить названием неисправимо гнусной сволочи тех греков, с которыми он знакомился в Риме и в Афинах? Эта оппозиция против тогдашней культуры и против тогдашнего эллинизма была вполне обоснована, но Катона никак нельзя обвинять в оппозиции против культуры и против эллинизма вообще. Наоборот, высшей похвалой для национальной партии может служить тот факт, что и она вполне ясно сознавала необходимость создать латинскую литературу и при этом воспользоваться побудительными импульсами эллинизма; но она желала, чтобы латинская литературная деятельность не была стереотипным подражанием греческой и чтобы она не была насильно навязана римской национальности, а развивалась в соответствии с этой национальностью, пользуясь тем, что она могла найти полезного у греков. С тем гениальным инстинктом, который свидетельствует не столько о проницательности того или другого деятеля, сколько о возвышенных стремлениях того времени, национальная партия сознавала, что при полном отсутствии предшествующего поэтического творчества только в истории можно было найти годный материал для развития самостоятельной умственной жизни. Рим был тем, чем не была Греция, — государством, и на глубоком сознании этого факта были основаны как смелая попытка Невия создать римский эпос и римскую драму при помощи истории, так и создание латинской прозы Катоном. Попытка заменить легендарных богов и героев римскими царями и консулами, конечно, была похожа на попытку гигантов взобраться на небо по взгроможденным одна на другую горам; без мира богов не могли обойтись ни античный эпос, ни античная драма, а поэзия не была в состоянии чем-либо заменить его. Более воздержанно и более благоразумно поступил Катон, предоставив противной партии исключительное обладание поэзией, которую считал безвозвратно утраченной для римлян; впрочем, его попытка создать дидактическую поэзию с национальным стихотворным размером по образцу древнейших римских стихотворений — аппиевской поэмы о нравах и поэмы о земледелии — достойна внимания и уважения если не по своему успеху, то по замыслу. Более благоприятную почву обеспечивала ему проза, и потому он постарался со всей свойственной ему разносторонностью и энергией создать прозаическую литературу на отечественном языке. Первой публикой, к которой он обратился, был его семейный кружок, и в своем предприятии он был тогда одинок, но это лишь доказывает, что его замысел был в чисто римском духе, и лишь увеличивает цену его заслуг. Таким образом объясняется появление его «Истории Рима с древнейших времен», записанных им публичных речей и его сочинений по разным научным предметам. Эти литературные произведения бесспорно проникнуты национальным духом и трактуют о национальных сюжетах; тем не менее, они вовсе не направлены против эллинизма, а напротив того, возникли в сущности под греческим влиянием только иначе, чем произведения противной партии. Основная мысль и самое заглавие катоновского сочинения заимствованы из греческих рассказов о древнейшей истории . То же можно сказать и о записанных Катоном публичных речах: он насмехался над Исократом, но пытался чему-нибудь научиться от Фукидида и от Демосфена. Его энциклопедия была в сущности результатом его изучения греческой литературы. Из всего, что предпринимал этот деятельный патриот, ничто не было более богато последствиями и более полезно для его отечества, чем эта литературная деятельность, которой сам он не придавал большого значения. Он имел многочисленных и достойных последователей и в сочинении публичных речей, и в научных исследованиях, и, хотя его оригинальные рассказы о древнейшей истории, конечно достойные стоять в одном ряду с греческой логографией, не вызвали появления нового Геродота или Фукидида, все-таки от него вело свое начало и им было установлено то воззрение, что литературные занятия в области общеполезных наук и истории не только делают честь римлянину, но и доставляют ему славу.