Моммзен Т. История Рима.

Потомство не оценило по достоинству ни личности Суллы, ни его реформ; оно несправедливо к людям, идущим против потока времени. В действительности же Сулла одно из поразительнейших явлений в истории, пожалуй, единственное в своем роде. Сангвиник душой и телом, голубоглазый, светловолосый, с поразительно бледным лицом, которое, однако, заливалось краской при всяком волнении, это был красивый мужчина со сверкающим взглядом. Казалось, ему не предназначено было дать государству больше, чем дали его предки, которые оставались на второстепенных должностях, начиная от его прапрадеда Публия Корнелия Руфина (консул в 464 и 477 г. [290 и 277 гг.]), одного из самых видных полководцев пирровских времен и вместе с тем одного из самых страстных любителей роскоши. Сулла искал в жизни только веселья и наслаждений. Выросши среди утонченной культурной роскоши, обычной тогда и в менее богатых сенаторских семьях, он скоро и легко достиг того предела чувственных и духовных наслаждений, который могло доставить сочетание эллинской культуры с римским богатством. Его одинаково любили в аристократических салонах и в лагерных палатках. Он был милым собеседником и хорошим товарищем. Знатные и незнатные знакомые находили в нем участливого друга, всегда готового помочь в нужде. Он охотнее отдавал свои деньги нуждающемуся товарищу, чем богатому кредитору. Он был страстным поклонником вина и еще более страстным поклонником женщин. Даже в преклонном возрасте он переставал быть правителем, когда после окончания дневных занятий садился за стол. Во всем его характере чувствовалась склонность к иронии и даже, пожалуй, к шутовству. Когда он еще в бытность свою правителем руководил продажей с торгов имущества объявленных вне закона, кто-то преподнес ему плохой панегирик в стихах; Сулла приказал выдать автору за это награду из конфискованного имущества с условием, чтобы поэт поклялся впредь никогда не писать в его честь панегириков. Оправдывая перед гражданами казнь Офеллы, он рассказал им басню о земледельце и о вшах. Он охотно выбирал себе товарищей из среды актеров и любил проводить время за бокалом вина в обществе Квинта Росция, этого римского Тальмы, и даже в обществе гораздо менее известных актеров. Да и сам он не плохо пел и даже сочинял комедии-шутки, которые исполнялись в его кругу. Но среди этих веселых вакханалий он не потерял ни физической, ни душевной бодрости и энергии. Даже в последние годы своей жизни он коротал свой деревенский досуг, усердно занимаясь охотой. Из завоеванных Афин он привез сочинения Аристотеля; это показывает, что он интересовался и серьезным чтением. Специфический римский дух скорее отталкивал его. В Сулле не было следа того неуклюжего чванства, которое римская знать любила проявлять по отношению к грекам. У него не было привычки важничать, свойственной высокопоставленным, но ограниченным людям. Он не любил стеснять себя, появлялся в греческих городах, к ужасу иных своих соотечественников, в греческой одежде и просил своих аристократических товарищей править колесницами на общественных играх. Еще меньше оставалось у него следов тех полупатриотических, полуэгоистических мечтаний, которые в странах со свободным строем привлекают всех даровитых юношей к политической арене; вероятно, он некогда предавался им, как и все другие, при той жизни, которую он вел. В водовороте между упоением страсти и холодным отрезвлением иллюзии быстро растрачиваются. Жаждать и стремиться к чему-либо, вероятно, казалось ему неразумным в мире, который управляется случайностью и в котором можно рассчитывать только на случайность. Он шел за своим временем, сочетая неверие с суеверием. Но его странное легковерие — не простецкая вера Мария, который покупал у жрецов предсказания и действовал согласно этим предсказаниям. Легковерие Суллы еще менее похоже на мрачную веру фанатиков в предопределение. Вера Суллы — это вера в абсурд, неизбежно зарождающаяся в душе каждого, кто совершенно отказался от надежды отыскать причинную связь между явлениями. Это — суеверие счастливого игрока, который считает, что судьба дала ему привилегию везде и всегда выигрывать. В практических вопросах Сулла всегда умел иронически обходить требования религии. Когда он опорожнял сокровищницы греческих храмов, он выразился, что храмы не могут нуждаться ни в чем, так как боги сами наполняют их казну. Когда дельфийские жрецы сообщали ему, что боятся послать затребованные им сокровища, так как цитра бога при прикосновении издала резкий звук, Сулла ответил, что очевидно, голос божий одобряет его требования, и поэтому тем более жрецы должны послать ему храмовые сокровища. Это отношение к религии не мешало ему, однако, воображать, что он избранный любимец богов и в особенности Афродиты, которой он даже в преклонные годы отдавал пальму первенства. В разговорах и в своей автобиографии он неоднократно хвастает, что бессмертные боги посылают ему сновидения и знамения. Больше кого бы то ни было он имел право гордиться своими делами; но он гордился не ими, а своим исключительным и неизменным счастьем. Он часто говорил, что всякое импровизированное начинание удавалось ему лучше, чем заранее обдуманное. Одной из самых странных его причуд было постоянно утверждать, что число его солдат, павших в сражениях, совершенно ничтожно; это тоже ребячество любимца фортуны. На вершине своей карьеры, на головокружительной высоте в сравнении со всеми своими сверстниками он формально принял прозвище «счастливого», Sulla Felix, и дал соответствующие имена также своим детям. В этом также проявилось характерное для него настроение.