Моммзен Т. История Рима.

Так же оригинальна по форме и содержанию была обработка Варроном Менипповой сатиры; смелая смесь прозы со стихами не встречается в греческом оригинале, и все духовное содержание сатир проникнуто римским своеобразием, можно бы сказать, запахом сабинской земли. И эти сатиры, подобно философско-историческим статьям Варрона, также посвящены либо нравственной теме, либо какой-нибудь другой, пригодной для широкой публики, как видно уже из заглавий их: «Геркулесовы столбы, или о славе»; «Каждый горшок найдет свою крышку, или об обязанностях супруга»; «У ночного горшка есть размер, или о бражничанье»; «Ерунда, или о похвальных речах». Пластическое одеяние, без которого нельзя было обойтись и здесь, естественно, лишь изредка заимствуется из отечественной истории, как, например, в сатире «Серран, или о выборах». Зато диогеновский собачий мирⁱⁱⁱ, как и следует, играет в сатирах большую роль: мы встречаем собаку-ученого, собаку-ритора, собаку-всадника, пса-водопийцу, собачий катехизис и т. д. Далее, и самой мифологией Варрон пользуется для комических целей; мы находим у него «Освобожденного Прометея», «Соломенного Аякса», «Геркулеса — Сократова ученика», «Полуторного Одиссея», который проводит в странствиях не 10, а целых 15 лет. В сохранившихся отрывках замечается еще в отдельных пьесах драматически новеллистическая рамка, как, например, в «Освобожденном Прометее», в «Шестидесятилетнем мужчине», во «Встающем спозаранку»; видимо, Варрон часто, может быть, даже всегда, рассказывал фабулу, точно случай из собственной жизни; так, например, во «Встающем спозаранку» действующие лица идут к Варрону и передают свой рассказ ему, «так как он был им известен как сочинитель книг». Мы не имеем возможности с уверенностью судить о поэтическом достоинстве внешней формы; в уцелевших отрывках встречаются прелестные описания, полные жизненности и остроумия; так, в «Освобожденном Прометее» герой после снятия с него оков открывает фабрику людей, где богач, по прозванию «Золотой сапог», заказывает для себя девушку из молока и самого лучшего воска, какой только собирают со всевозможных цветов милетские пчелы, девушку без костей и жил, без кожи и волос, чистую, тонкую, стройную, гладкую, нежную, прелестную. Вся жизненность этой поэзии заключается в полемике; это не столько политическая полемика партий, вроде Луцилиевой и Катулловой, а общая нравственная полемика строгого старца с разнузданной и развращенной молодежью, ученого, погруженного в своих классиков, — с дряблой и дрянной или по крайней мере сомнительной по своей тенденции современной поэзией¹³⁴, честного гражданина старого закала с новым Римом, где форум, говоря устами Варрона, сделался свиным хлевом и где Нума, если бы он обратил взоры на свой город, не заметил бы более и следа мудрых установлений. Варрон исполнял в конституционной борьбе то, что считал своим долгом; но сердце его не лежало к этим партийным дрязгам: «Зачем, — жалуется он, — позвали вы меня из моей чистой жизни в сенатскую грязь?» Его сердце принадлежало доброму старому времени, когда от собеседника несло луком и чесноком, но зато сердце его было здорово. Полемика против исконных врагов истинного римского духа, греческих мировых мудрецов, составляет лишь одну сторону этой старомодной оппозиции против духа нового времени; но как по самой сущности кинической философии, так и по свойству характера Варрона менипповский бич в особенности свистел в уши философов и повергал их в надлежащий страх; не без трепета в сердце пересылали философские авторы того времени свои вновь появлявшиеся трактаты «строгому человеку». Философствование — дело нетрудное. С десятой долей того труда, с которым хозяин делает из своего раба кондитера, он воспитывает из себя философа; правда, если бы пекарю и философу судьба привела продаваться с молотка, то пирожник-мастер пойдет во сто раз дороже, чем мировой мудрец. Странные люди эти философы! Один приказывает хоронить умерших в меду, — счастье, что его не слушают, иначе, что сталось бы с медовым вином! Другой думает, что человек вырос из земли, точно кресс. Третий изобрел вселенский бурав, от которого земля однажды погибнет:

Наверно, никогда ни одному больному не снилось
Таких дикостей, которым не учил бы уже какой-нибудь философ.