Мон-Ревеш

— Когда один из вас будет мертв или смертельно ранен, будет слишком поздно, — твердо возразил Тьерре. — Я прекрасно знаю, что если падет господин де Сож, господин Дютертр будет отомщен и его противник добровольно расплатится своей кровью за обыкновенную грешную мысль. Но если погибнет господин Дютертр, он умрет с богохульством в душе и с клеветой на устах, а горестные, оскорбительные последствия этого госпоже Дютертр придется нести весь остаток своей жизни. И пусть даже мне придется иметь дело с вами обоими, я все равно не допущу, чтобы между вами произошла дуэль, прежде чем честь госпожи Дютертр не будет восстановлена.

— Замолчите, сударь, замолчите! — с бешенством вскричал Дютертр. — Я не потерплю, чтобы имя моей жены было произнесено в третий раз.

— Вы вправе, сударь, не позволять этого своему противнику; но в моих устах ее имя не может быть запятнано. Флавьен, отойдите в сторону, я этого требую. Через десять минут вы будете к услугам господина Дютертра, а я буду к услугам вас обоих. Прежде всего, отдайте мне письмо, которое у вас при себе; если господин Дютертр не пожелает прочесть его, нужно, чтобы в случае его смерти письмо нашли у него на груди, потому что это такой оправдательный документ, в котором никто в мире, даже ослепленный ревностью муж, не вправе отказать порядочной женщине.

— Ну, разумеется, — сказал подавленный Флавьен, в котором благородство победило вспышку гнева. — Хоть я и терплю от этого человека оскорбления, я все-таки должен исправить зло, которое причинил. Что ж, оскорбляйте меня! — обратился он к Дютертру, задыхаясь от усилия, которое сделал над собой. — Скажите мне, что я колеблюсь и отступаю: это наказание будет пострашнее смерти! Тьерре! — прибавил он с отчаянием, заставляя себя отойти. — Если ты недоволен мною сегодня, я вообще не знаю, можешь ли ты когда-нибудь быть довольным.

В интонации Флавьена было слишком много истинного бешенства и страдания, чтобы Дютертр, знавший толк в храбрости, мог приписать его поведение низким мотивам.

Он молча взял письмо, которое ему подал Тьерре.

— Я полагаю, вы должны прочесть его, сударь, — сказал Тьерре почтительным и одновременно твердым тоном. — Оно не оправдывает моего друга, напротив, оно еще больше его обвиняет. И в том, что он сам привез его вам по собственному движению души, сказывается еще большее нравственное, чем физическое мужество; но поскольку оно полностью оправдывает одну особу…

— Откуда вы взяли, сударь, что я считаю, будто эта особа нуждается в оправдании? Вот в чем состоит неприличие и оскорбительность для нее и для меня ваших хлопот о том, чтобы я уважал ее как должно.

— Я на это не претендую, сударь, Но я дважды невольно явился случайной причиной обстоятельств, которые могут скомпрометировать ее в глазах менее проницательных и справедливых судей, чем вы. Я обязан дать вам средство победить их недоброжелательность, ибо сделать это — только ваше право и ваш долг.

— Ну, что ж, хорошо! — сказал Дютертр, начинавший испытывать влияние интеллектуальной силы Тьерре. — Да, — согласился он, — это мой долг.

И он развернул письмо Олимпии к де Сожу, датированное следующим днем после отъезда Флавьена в Париж.

— Это, — остановил его Тьерре, — ответ, тотчас же данный Флавьену на письмо, которое он в своем безумии, обманутый проклятыми цветами, сыгравшими таинственную роль во всем этом деле, написал, покидая Мон-Ревеш. Но сначала я скажу, я должен и хочу сказать вам, кто та особа, которая пользовалась таинственным языком цветов, не для того, чтобы скомпрометировать госпожу Дютертр, но для того, чтобы подстегнуть любопытство и воспламенить воображение моего друга ради себя самой. Только мне одному это известно, господин де Сож не знает и никогда не должен узнать. Но отец должен быть в курсе дела. Эта особа — мадемуазель Натали Дютертр.

— Ах! Опять Натали! — невольно воскликнул Дютертр и, пораженный мыслью, что Натали, вероятно, оклеветала Олимпию также и в своих рассказах о событиях этого утра, он с жадностью прочел при свете луны, сиявшие в холодном просторе безоблачного и яркого неба, следующие строки: