Мон-Ревеш

Всеми этими приготовлениями они занимались вдвоем, весело смеясь и притворно пугаясь, когда кто-нибудь из них по неловкости производил шум, будивший слишком сильные отзвуки в заснувшем замке. Затем Эвелина принялась за еду с аппетитом, который был бы вполне уместен на каком-нибудь семейном пикнике. Все казалось ей очень вкусным, она не забывала потчевать и хозяина замка, радовалась всему с детским простодушием и под конец стала заразительно весела.

Нарушать нравоучениями ее счастливое расположение духа или смущать его нескромными порывами для человека такого высокого ума, как Тьерре, было бы вульгарно, глупо и некрасиво. Он предпочел веселиться на краю пропасти, как это делала Эвелина. Невинность ее сумасбродства в конце концов скорее трогала сердце, чем возбуждала чувства. Она была тем прелестным созданием, без пороков и без добродетелей, которое из порядочности не вздумаешь сделать любовницей, а из осторожности побоишься сделать женой. Как бы там ни было, этим обстоятельствам приходилось подчиняться, и лучшее, что можно было сделать, — это наслаждаться ими без всякой задней мысли. Тьерре так и поступил, причем без особых усилий. Да в конце-то концов, почему ему надлежало опасаться последствий больше, чем ей? Жениться на молодой, богатой, красивой и умной девушке, пусть даже очень избалованной и очень сумасбродной, — это тот род самоубийства, на который можно пойти, особенно если чувствуешь, что она тебя любит, и надеешься, благодаря этому, взять над ней верх.

Тьерре позволил себе только те упреки, на которые ему давала право его любовь. Он не скрыл, что испытывал ревность к Амедею. Эвелина призналась, что сыграла злую шутку. Она то грозила снова начать ту же игру, то пугалась своей затеи, понимая, что Тьерре еще недостаточно увлечен и может порвать с ней при первой же новой обиде. В общем, продолжительное уединение хорошо подействовало на обоих. Эвелина почувствовала силу характера, который еще недавно надеялась легко победить. Тьерре понял, что при склонности молодой девушки к кокетству с ней надо держаться твердо, и решил хорошенько укрепить свой авторитет до свадьбы, если, разумеется, Эвелина даст ему время для столь трудной и тонкой доработки ее ума и сердца и не выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее.

В разгаре этой борьбы, прерывающейся взрывами веселья, выяснилось, что дождь перестал, и крик петуха возвестил о приближении рассвета. Эвелина собралась уезжать. Она намеревалась одна спуститься по тропинке с холма в лес, утверждая, что если кто и увидит ее в костюме госпожи Элиетты, то немедленно убежит в испуге. Это было справедливо в отношении Жерве и Манетты, но крестьяне, как известно, не верят в привидения, и к тому же кто-нибудь из них мог видеть в Пюн-Вердоне Эвелину, одетую в тот самый костюм. Поэтому Тьерре тихонько пробрался в комнату, примыкавшую к той, где спала Манетта, взял там ее длинную накидку с капюшоном и потребовал, чтобы Эвелина надела ее на себя, а свою шляпу с пером спрятала под мышку. Преобразившись таким образом в обыкновенную морванскую крестьянку, Эвелина вышла из замка, никем не замеченная. Через несколько минут вышел Тьерре, с ружьем за плечами, как если бы он отправился на охоту, и последовал за ней на почтительном расстоянии, сохраняя независимый вид, но готовый прийти на помощь в случае необходимости. Таким образом Эвелина без помех добралась до лесного перекрестка, где ее ждал Крез. Бедный паж совершенно продрог, несмотря на то, что ему удалось вместе с лошадьми укрыться от дождя под непроницаемой сенью огромных дубов. Он было возроптал, но один вид Эвелины заставил его замолчать — так велика была власть, которую она, благодаря своей решительности и щедрости, имела над подчиненными.

Эвелина прислушалась: вокруг не было никого, кроме Тьерре, который с деланной беззаботностью насвистывал где-то в ближайших зарослях. Тогда она сбросила к подножию самого большого дуба накидку Манетты — Тьерре потом должен был ее подобрать, — натянула черный сюртук амазонки, вытащенный Крезом из баула, сняла со своей шляпы перо и галуны, заменила маску Элиетты вуалью, которая была у нее в кармане, и, приобретя снова обычный вид Эвелины Дютертр на прогулке, пустила свою лошадь в галоп под густыми мокрыми деревьями.

Тьерре пошел за накидкой; когда он складывал ее, чтобы вложить в охотничью сумку, из нее выпал платок с завязанным уголком. То был платок Эвелины с вышитыми инициалами; в завязанном уголке находилось гладкое золотое кольцо, настоящее обручальное. Тьерре торопливо разделил его половинки и при свете занимающегося дня разобрал слова, выгравированные на внутренней стороне; на одной половинке стояло слово «непосредственность», на другой — «рассудительность». Это была эпиграмма, но и обещание. Непосредственность посмеивалась над рассудительностью, но и вверялась ей. Тьерре невольно поцеловал кольцо, надел его на палец и поднялся на холм. С его вершины он увидел молодую всадницу, которая стрелой неслась через дальнюю лужайку.