Монады

Какие-то плоские-плоские, растянутые на неимоверные расстояния, плотные, укрывчатые синеватые снега. Веселые, азартные, белозубые, раскрасневшиеся люди в лохматых, заломленных набок шапках. Блистательно-золоченые купола городов в морозной дымке под ослепительным солнечным светом. Тихий, плывущий поверх, ровно описывающий все по видимому или предполагаемому контуру, бархатный колокольный звон. Она слышала его.

Спокойные, задумчивые реки в долгих сумеречных вечерах – ну, это уж точно вычитано из художественной литературы в гораздо более позднем возрасте. Скорее всего, из Тургенева Ивана Сергеевича. Или Гончарова.

Конечно, все можно бы списать на впечатлительность, на бесчисленные рассказы отца и многочисленных гостей. На те же многочасовые застольные беседы, бесконечно вращавшиеся вокруг невозвратимо исчезающего, неодолимо тающего в слабеющей памяти стареющих воспоминателей далекого Отечества. Но и одновременно встающего прямо перед глазами в такой своей неотменяемой яркости и неистребимости. Да. Так для них и было. И для девочки тоже.

Мать обычно же сидела спокойная, прямая, молчаливая. Оно и понятно.

А девочке, с невозможной для ее малолетнего возраста достоверностью, припоминались многочисленные детали убранства дома, расположение комнат и мебели. Разнообразные одеяния людей. Лица. Звуки и голоса. Странное дневное и вечернее освещение. Гости за столом. Весь этот мерцающий жизненный мираж, улетучившийся из памяти и самих неотменяемых свидетелей. Такое бывает. Такое бывает почти всегда и со всеми. Ну, может, и сохраняется, но только в неких потаенных, укрытых вместилищах неземной памяти и вечной жизни. Правда, это только предположение, догадка. Неистребимое желание человеческих существ преодолеть неотвратимую гибель и полнейшее исчезновение самих себя и окружающего их обаятельного быта. Вещь простительная, но, увы, ничем не гарантируемая, кроме неистребимой веры. Так ведь и она для многих гораздо большая гарантия, чем все наши примитивные житейские или естественно-научные доказательства и опровержения. Что же, примем и это во внимание.

Пред девочкой с неодолимой четкостью встает идиллическая картина летнего застолья. Месяца точно не припомнить. Июль, наверное. Или начало августа. Она сидит в густо-тенистом бесшумном саду на коленях у импозантного моложавого мужчины с пышными усами и в льняной, широко распахнутой на груди и постоянно соскальзывающей с правого плеча рубашке. Белоснежной. Скорее все-таки шелковой.

И солнце. Прорывающиеся сквозь застывшую листву тонкие и яркие его лучи. Блики на острых, отливающих пурпуром гранях хрустальной вазочки, наполненной густым вишневым вареньем. Белая скатерть слепит глаза. Девочка зажмуривается.

Было ведь! Было!

– Экая же ты памятливая! – с непонятной интонацией то ли одобрения, то ли подозрительности произносила мать и быстро, почти укоризненно взглядывала на девочку. Та глаз не отводила.

– Да, да! А у дяди Николая такое большое кольцо, на котором еще лев с разинутой пастью.

И вправду, у достаточно давно и скоропостижно скончавшегося в самом расцвете своей так счастливо начавшей складываться взрослой эмигрантской жизни дяди Николая было подобное кольцо с крупно лепленным львом посередине, куда-то сразу же запропастившееся по его трагической смерти. Это странно заняло внимание всех, причастных к его отпеванию и похоронам. Так и не нашлось. Странно. Но поминали его все.

Да мало ли чего странного. Вот, к примеру, его же имя. Китайцы немало дивились ему – Николай! «Ни» по-китайски – «ты». А «ко-лай» – «иди сюда». Кто же дает такое странное имя? При том что у всех местных имена тоже значащие – типа: Цветущая ветка, Бурный поток. Ху-тунг – Восточная река. Чун-хсиа – Весенний закат. Ну, это-то понятно. И прекрасно. Посему странным казалось именно само конкретное содержательное наполнение имени – «Иди сюда!» Действительно странно.

Хотя, отмечали те же китайцы, в несомненную компенсацию сей нелепости, он родился в год овцы, означающий благородство, гармонию и порядочность, что, собственно, вполне соответствовало реальному характеру обаятельного Николая. Тем более что в его гороскопе имелись две десятки – десятое число десятого месяца. Правда, это означало некоторую даже преизбыточность полноты, по-видимому, и ставшей причиной столь ранней его смерти. Так говорили. Или думали, умалчивая.

Внешность Николая была вполне классическим образцом цветущего русского мужчины, ничем не напоминавшая о среде его нынешнего, в смысле тогдашнего, обитания. Какой-то дальний троюродный или четвероюродный дядя или племянник. Вернее, и дядя, и племянник одновременно. Член их огромного родственного клана, разросшегося посреди благоволившей им тогда, до печальных событий октябрьского переворота, России.