Монады

Иногда девочка, движимая странным чувством, почти сомнамбулически поднималась с кровати и в белой ночной рубашке, отороченной всяческими складочками и рюшечками, следовала за отцом. Взгляни кто-либо случайно на нее со стороны – непременно умилился бы сей трогательной картине. Но таких не случалось.

На площадке третьего этажа стояла бронзовая в натуральный человеческий рост фигура некоего знатно наряженного господина. Отец давно приобрел ее в одной из многочисленных местных колониальных лавок, поскольку она напоминала ему его детство. Какое детство? Что напоминала? Он так толком и сам не мог объяснить. Напоминала – и все.

В темноте девочка пугалась, чуть не наталкиваясь на вытянутый вперед, почти утыкавшийся в нее металлический указательный палец, отполированный до блеска многими неосмысленными касаниями обитателей дома и его гостей. Девочка отшатывалась и замирала. Приглядывалась. Вслед за мерцанием беспорядочных бликов из сумрака медленно начинала вырисовываться вся знакомая фигура ничем не примечательного как бы их общего железного предка. Девочка узнавала статую. Иногда в его лице прорисовывались черты отца. Так ей, во всяком случае, казалось. Бронзовая рука по-прежнему указывала на нее. Девочка отворачивалась.

Спускалась этажом ниже. Незамеченная, сквозь лестничные перила, склонив голову набок, она некоторое время молча наблюдала ярко освещенную гостиную и передвигающихся по ней чинных гостей в вечерних туалетах. Девочка узнавала многих. Находила отца и празднично наряженную мать. На груди матери под ярким светом вспыхивали мелкие камешки затейливых украшений. Яркие лучи от острых алмазных граней достигают девочку. Она прикрывает глаза ладонью.

Внизу, под длинным столом, покрытым простой белой полотняной скатертью и уставленным разнообразными яствами и яркими напитками, в небольших углублениях вычурно резных ножек черно-красного дерева девочка угадывала многочисленные, как рассевшиеся по веткам, небольшие стопки водки. Отец, лукаво подпаивая гостей, свои стопочки прятал в эти, как специально для того приспособленные, изящные заглубления ножек стола. Недурно придумано! За вечер подобных стопок накапливалось до двадцати. Однажды среди всеобщего веселья и, соответственно, невнимания к детям девочка, заманив под стол младшего брата, напробовалась с ним этого, всего там упрятанного и сокрытого до такой степени, что их долго отыскивали и с улыбками умиления, удивления и одновременно тревоги вытащили оттуда в полусознательном состоянии и разнесли по спаленкам. Вот такой ранний опыт алкогольно измененного сознания.

Отец же по-прежнему продолжал свою коварную абстинентную практику.

Девочка недолго следила за таинственным вечерним собранием. Зевала, поворачивалась и тихо возвращалась в свою спальню.

Гости расходились. Некоторые оставались до утра.

Уже среди ночи она слышала доносившийся снизу приглушенный взволнованный голос отца:

– Он же гений! Гений! – как всегда, конечно же, речь шла о его возлюбленном Лермонтове. Девочка весь последующий сюжет знала наизусть, как и сами стихи поэта.

– Ну, гений! Гений! Так что же, теперь веником убиться, что ли? – добродушно комментировал дядя Николай. Хотя какой Николай? Он ведь скончался в самом младенчестве девочки. Значит, возражал кто-то иной. Девочка задумывалась. Возражал кто-то нудный и вечный. Неуступчивый и неотступающий. Такие тут бывали.

Кстати, нечто подобное довелось мне слышать однажды среди грязно-сероватых заснеженных московско-беляевских просторов из уст одного пьяненького человечка. Это было в памятные славные, но и одновременно драматичные времена свержения в Чили столь дорогого сердцу любого тогдашнего советского жителя ихнего президента Сальваторе Альенде. Был такой. И был еще Аугусто Пиночет – супостат первого. Да кто уж их сейчас и упомнит.

– Чили! Чили! Что же, теперь и веником убиться, что ли?! – бормотал наш пьяненький герой, неверными трясущимися руками пытаясь упихать в маленькую плосковатую пластиковую сумочку третью неумещавшуюся бутылочку известно чего. Или, скорее, даже наверняка, имея в виду то же самое, он произносил нечто повыразительнее: «Чили! Чили! Хуили!» – упрямо бубнил он, нисколько не продвигаясь в своей упорной, безуспешной и безутешной деятельности, грозящей окончиться и вовсе трагическим финалом. В смысле, слабый пластик мог просто порваться, не выдержав тяжести бесценного груза. Или бутылка выскользнуть из неосмысленных, неловких рук страждущего и разбиться о грязный, затоптанный кафельный пол, наполнив все помещение моментально узнаваемым, резковатым запахом обожаемого зелья. Вот тогда уж точно будет: Чили! Чили! Хуили!

Возможно, даже так и случилось. Скорее всего.

И все это в центре Беляева.

Девочка некоторое время лежала, глядя в далекий-далекий потолок, и засыпала.

Как-то среди такой же тишины и темноты девочка внезапно поняла, что жизнь преходяща. Что все умрут. И она тоже. Тут же вспомнился дядя Николай.