Монады

                 Говорят, что Андрей Белый
                 Совершенно не изучен в нашей стране
                 И то считается пробелом
                 Как у нас внутри, так и вовне

                 А я думаю так: пока буду изучать Белого,

                 Я помру в нашей стране.
                 Это разве не будет пробелом?
                 Лучше сначала позаботиться обо мне.

Или так:

                 Вот он ходит по пятам
                 Только лишь прилягу на ночь
                 Он мне: Дмитрий Алексаныч —
                 Скажет сверху – Как ты там?
                 Хорошо – отвечу в гневе
                 Знаешь кто я? Что хочу? —
                 Даже знать я не хочу!
                 Ты сиди себе на небе
                 И делай свое дело
                 Но тихо.

Или так:

                 Возле станции Таганской
                 Пополудню проходил
                 Смерть свою там находил
                 В виде погани поганской
                 Напрягая грудь и шею
                 Говорил ей: Отойтить!
                 Вот иду я к Рубинштейну
                 Кстати, вопросы жизни и смерти обсудить

Не случайно рядом с этими стихами, в цикле «Дистрофики» (1975) помещен текст, непосредственно обнажающий механизм «назначающего жеста»:

                 Какой красивый бантик! —
                 Вот я и весел.
                 А может не бантик, а пуговица —
                 Вот я и застегнут.
                 А может не пуговица, а орден —
                 Вот я и знаменит.
                 А может, не орден, а пуля —
                 Вот я и умираю

При этом «любой и каждый» для наглядности представлен простецким «Дмитрием Алексанычем» – а перформанс художественного поведения соткан из синтезированных и нарочито негладко состыкованных дискурсов, по-разному, но однонаправленно трансформирующих практическое во «что-то неземное». В результате возникает «драматургия смены, размывания одного стиля другим, причем не средствами мультипликационной последовательности, но как бы кустового внедрения в центры жизни одного метастазов другого (простите столь неприглядное сравнение)»[14]. И в то же время – по принципу мерцания – эта культурная «онкология» апроприирована «мной», «Дмитрием Алексанычем». Как поясняет Пригов в предуведомлении к циклу «Личные переживания» (1982): «Это не лирические, не духовные, а личные переживания. Может показаться, что запечатлены они каким-то чуждым, посторонним языком, ходульными фразами, непрочувствованными словами. Но именно встреча этих языков, бродячих фраз, неприкаянных слов и есть мое глубоко личное переживание».

Все стихи этого типа могут быть определены приговской формулой «искренность на договорных началах». Надо учесть, что сама категория искренности, начиная с «оттепели», со знаменитой статьи В. Померанцева «Об искренности в литературе» (1954), понимается в советском контексте как синоним подлинного искусства, противостоящего фальши официальных дискурсов. Пригов не только первым посягает на святость этого понятия, помещая «искреннее» высказывание «поэта Димы» в иронические кавычки и тем самым обнажая конвенциональность «искренности» как особой, поддающейся имитации, риторической позиции. В более поздних текстах он рассматривает веру в «искренность» как проявление глубокой культурной невменяемости: «…по-прежнему в расхожих беседах и пафосных заявлениях искренность поступков является индульгенцией всему переживаемому и пережитому. И так же спокойно служит отрицанию или незамечанию всего сопутствующего и неприятного к поминанию».

Однако приговское покушение на искренность имеет и более глубокий смысл. Ведь за риторикой искренности кроется как бы аксиоматическое представление об аутентичном «я», якобы обладающем некой изначально цельной истиной восприятия жизни. Именно эту фундаментальную мифологию не только советской, но и модернистской культуры в целом Пригов подвергает самому радикальному пересмотру.

Начинает он с того, что демонстрирует фиктивность риторики искренности. Допустим, демонстрирует, что возможно сочетание такого сильного маркера искренности, как собственное (имя друга, художника Бориса Орлова), с абсолютной безличностью высказывания:

                 Текла старинная Ока
                 Со всем что есть в округе новым
                 И мы с товарищем Орловым
                 Следили неиздалека
                 Сидели мы на берегу
                 Средь лодок въехавших в крапиву
                 Сидели, попивали пиво
                 А дальше вспомнить не могу