Монахи под Луной

А затем поварешка опять подскочила до звезд. И ударила – прямо в поребрик, сшивающий перекрытия. Дождь заклепок сорвался с рифленых углов. Жестяное пространство ангара перекосилось. Я был выброшен в кучу сопревшей листвы. Тонконогий паук, зашипев, приподнялся оттуда. И, вращая глазами, упятился в дырку кустов. Я, по-моему, находился на самой окраине города. То есть, даже не находился, а просто – лежал. Мордой в грязь, на какой-то вонючей помойке. Правый бок у распухал – тупо ноющим мокрым огнем. А скула вплоть до шеи была беспощадно ободрана. И спеклись обожженные пальцы на левой руке. Дымно-красный костер полыхал в костяке палисадника. Освещая убогий разгромленный магазин. Вероятно, такие костры полыхали сейчас повсюду. Город стянут был вервием тусклых огней. Допотопные монстры разгуливали по окраинам. То вытягивая, то сокращая хребет. Дрызг стекла и камней сопровождал их конвульсии. И рыдал умирающий голос под топотом ног: Больно!.. Больно!.. Зачем вы меня!?.. Не надо!.. – И стихал, оборвавшись, уже навсегда. Я едва подтянул под себя онемелые локти. Но немедленно кто-то, высовываясь, закричал: – Бляха-муха!.. А этот еще трепыхается!.. – И косматое тело чудовища всплыло из темноты. Развернувшись ко мне – многоглазое и многорукое. Смрадом, злобой и алкоголем несло от него. Как щетина, качались над туловом палки и факелы. Я поднялся с карачек, потому что не хотел умирать. Но стремительный точный удар отшвырнул меня за канаву. Хрустнул зуб, разорвалась граната в мозгу. Я плашмя саданулся о твердые доски забора. Только смерть почему-то замешкалась – там, в темноте. Заскрипела калитка и меня куда-то втащили. Я буквально свалился на рыхлый холодный песок. А чудовище тут же завыло, заколотило по доскам: – Васька, тля, открывай!.. Ты кого бережешь?.. Открывай, Васька, тля!.. Недоскребок!.. Сучара немытая!.. – Но веселый насмешливый голос ответил через забор: – А вот это видал?.. Отойди, а то всех продырявлю!.. – И сейчас же добавил, сбиваясь на шепот и мат: – Ну?.. Петюня!.. Ты где?.. Зажигай!.. Не дрожи, как какашка!.. – Что-то чиркнуло – толщей, всем спичечным коробком. Кувыркаясь, взлетела к воротам консервная банка. Светлый мертвенный купол раздулся на той стороне. И вдруг лопнул – коснувшись колючего неба. Шандарахнуло так, что посыпалась ржавчина с крыш. Громом вышибло напрочь последние целые стекла. Я согнулся и сел – прикрывая от боли глаза. Парень в джинсах и свитере яростно усмехнулся: – Что?.. Очухался?.. Ночь еще впереди… Ты как будто бы из начальства… Лицо у тебя что-то знакомое… – И, достав папиросы, все также насмешливо, громко сказал: – А неслабо мы их гробанули!.. Робеешь, Петюня?.. – Но приятель его, поднимающий дворницкий лом, вовсе не был согласен с такой постановкой вопроса. Он воткнул этот лом – и металл зазвенел на камнях. И в сердцах вытер руки, испачканные мазутом. – Вот что, Вася, уваливать надо, – сказал он с тоской. – Надо быстро уваливать, пока они не вернулись… – С крыльца вдруг раздался крестьянский уверенный бас: – Так эть поздно уваливать… Уже окружили… – Парень в джинсах и в свитере тут же присел. И, как кошка, бесшумно и мягко отпрыгнул. И в руках его длинно и жутко блеснуло ружье. А Петюня, нескладный и вздрюченный, вдруг повалился за камень. И забрякал жестянками – видимо, вкладывая заряд. Чертыхаясь, роняя. Но было действительно поздно. Что-то вроде тарана ударило в плахи ворот. Половинки их рухнули, вывернувшись из петель. Мощный рев накатился – как будто со всех сторон. И громада чудовища втиснулась на подворье. Дробовик, разумеется, не мог ее задержать. Выстрел пукнул, и щепки ружья отлетели. Парень в джинсах и в свитере пятился с ломом наперевес. – Мужики!.. Мужики!.. – верещал ослабевший Петюня. Но над ним уже сгрудились: палки и кулаки. Я споткнулся – усевшись на ребра ступенек. Надвигался огромный безмозглый рыгающий монстр. – Бей жидов!.. И коммунистов!.. Свобода, ребята!.. – Два булыжника грохнули рядом со мной. А потом задрожала, воткнувшись, наточенная железка. Было ясно, что надвигаются – ужас и смерть. Но опять поднялась поварешка до самого неба. И ударила точно меж домом и плотной толпой. И Младенец, ликуя, вдруг выкрикнул: – Равенство!.. Братство!..

Изменить ничего уже было нельзя.