Монахи под луной

Я прикидывал, как от него избавиться. Мне вовсе не требовался соглядатай. О судьбе Корецкого я, естественно, уже слыхал. Повернулись скрипучие шестеренки и утащили изломанное тело внутрь. Плотно сомкнулись зубья. Пала чернота. Тюрьма в областном центре. Воспаление легких. Больница. Женщина без ресниц, точно клейстером, облитая до колен серым блестящим платьем, поднимала фальшивый изгиб руки: В этом году удивительный грибной сезон. У-ди-ви-тель-ный! По опушкам – где сухое болото. В старом тихом березняке – из-под прелых листьев. С краю торфяника – в кочках, в трухе, в серебристом упругом мху. Срежешь – ножка шевелится, срежешь – ножка шевелится. Больно. Пищит, как живая мышь. – Она разливала по чашкам светлый дымящийся кипяток. – Пейте, пожалуйста, у меня исключительная заварка, продавали наборы: пачка индийского и клопомор. – Голые резиновые веки, жидкие зрачки, волосы, стянутые на затылке так, что дугой подскочили брови. Это было вчера. Я спросил, сатанея: Когда он умер? – Кто умер? – Ваш муж. – Какой-такой муж? – Обыкновенный. – Ах, муж!.. – Вот именно, муж. – Муж мой умер давно. – Неужели давно? – Целый месяц прошел. – Всего один месяц? – Так нам сообщили оттуда. – Женщина пожимала плечами. Квартира была очень чистая. Маленькая кухня была очень чистая. Очень чистый солнечный свет лился через очень чистые, холодные, совсем неживые стекла. Я прихлебывал кипяток. Дрожала никелированная крышка на чайнике. Все было отброшено, забыто, развеяно в легкий и ненужный прах. Уже тогда начала вырастать стена. Длинная угловатая фигура, словно привидение, бесшумно остановилась в дверях: Мама, что этому типу надо? – Ниночка, это корреспондент из Москвы. – Здра-а-асьте, товарищ корреспондент! – Здравствуйте, Нина. – А теперь: до свида-а-ания, товарищ корреспондент! – Ниночка! – Мама! – Ниночка! – Мама, пусть он уйдет!!.. – Нина, я приехал сюда, чтобы детально во всем разобраться. – Спасибо, уже разобрались! – Может быть, я сумею хоть немного помочь вам. – Спасибо, уже помогли! – Честное слово, я ни в чем не виноват. – Хватит!!!.. – Ниночка глядела на меня с откровенной ненавистью. Она побелела, как молоко, и вдруг стремительно обернулась к женщине, которая тут же закрыла лицо руками. – Мама!.. Мы же никого ни о чем не просили!.. Боже мой!.. Он же хочет, чтобы опять – весь этот кошмарный ужас!.. Мама!.. Я боюсь его, боюсь – он, наверное, добрый человек!.. – Голос у нее панически зазвенел. Тогда женщина, не отвечая, не отнимая рук, повернулась к серванту и медленно, но чрезвычайно сильно ударилась о него головой, точно в беспамятстве – раз, другой, третий. Она стукалась, видимо, не ощущая, и мычала в раскачивании что-то неразличимо-страшное: слезы, почему-то интенсивного красного цвета, продавливались сквозь пальцы. С грохотом оборвался дуршлаг. – Уходите!.. Уходите сейчас же!.. – невыносимо закричала Ниночка, прижимая кулаки к груди. Я не мог пошевелиться. Они тут все сумасшедшие. Целый город. Хронос! Хронос! Ковчег! Мутная струя пара вылетала из чайника вверх. У меня отнимались ноги. Ниночка, обхватив мать за плечи, силой усадила ее на табуретку и пихала в распяленный мычанием рот желтую полированную пилюлю. Как спасение. – Сонных корней хочу, – сразу же, очень внятно, сказала женщина, отдирая с бровей полиэтиленовые пальцы. – Хочу корень крапивы, оживающий ровно в полночь, и хочу звериный папоротник, расцветающий на крови, и хочу сахарный сладкий корень тысячесмертника… – По-моему, она ничего не видела. Глаза у нее стали ярко-зеленые, точно молодая трава, а на лице проступила отчетливая бурая сетка, словно нанесенная йодом, и под сеткой этой, переплетаясь густыми веточками и набухая синью, чуть не разрывая кожу, выпучивая бледный пот, бились, судорожные, узловатые, жестокие и болезненные вены.