Монахи под луной

Это были забавы, верчение фиоритур. – Не задерживаться!.. Вперед!.. – сипел за спиною Корецкий. Леденящей могильной промозглостью веяло от него. Слом, по-видимому, набирал обороты. Меркли дали, сминались границы пространств. Город плыл – окруженный сиреневой тлеющей массой. Деревянные курицы бродили по мостовой. Заворачивались края – поднимая до неба окраины. Слепли птицы. Крутилась горячая пыль. Скрип домов вдруг надвинулся, медленно стиснув проулки. А на серой парящей безжизненной ленте реки, точно боги, возникли Трое в Белых Одеждах. Головы их озаряла Живая Звезда. И хитоны струились продольными дымными складками. И когда эти Трое ступили на кромку песка – облекаясь в туман, светя золотыми ладонями – то сам воздух вскипел, будто черное молоко. И серебряным странным сиянием осветилось строение в Горсти. И, как будто живая, раздвинулась проволока, ограждающая его. Женщина, обмотанная одеялом, вышла откуда-то слева. И приветливо, слабо кивнула опухшим лицом. И поправила щепку на слипшихся войлочных патлах. – Вот и ты, Бонифаций, – сказала она. – Ты вернулся. Я так за тебя боялась. Я уж думала: тебя украли, разделали на колбасу. Появилась какая-то колбаса – по рубь двадцать… – Из лукошка она достала огарок свечи и присыпала сверху толченой зернистой известкой. А потом откусила – разжевывая стеарин. Подошел жизнерадостный поросенок и потерся о ноги. Это – Мотя, – сказала женщина. – Мой верный и преданный друг. Мотя, сделай, пожалуйста, как полагается… – Неестественный голос ее задрожал. Поросенок зарделся и вежливо шаркнул копытцем. – Собственно, лучше – Матвей Петрович, – представился он. – Мотя – это, так сказать, по-домашнему. Очень рад, что вы заглянули сюда. – Заливаясь румянцем, он немного попятился, приглашая к ведру с грязно-серой водой и к дубовой лохани, заполненной отрубями. Белый пар аппетитно клубился над ней. – Собственно, все очень просто, – сказал поросенок. – Собственно, вам потребуется – лишь ничего не желать. Гнет желаний безобразно коверкает человека. Страсти точат и точат, сжигая дотла. Отказаться от всех желаний – вот подлинная свобода!.. – Он застенчиво, добро смотрел на меня и, по-моему, даже помаргивал от смущения. А затем как бы нехотя перегнулся в лохань и глотнул, окунув розоватую мордочку. – Очень вкусно, – оправдываясь, сказал он. – Очень вкусно, питательно. Вы только попробуйте. – У него вдруг разъехались масляные глаза. А над задом скрутился винтом приподнявшийся хвостик. Он был благостный, чистенький, сытый, довольный собой. Все смущение его вдруг отлетело. От лохани тянуло дешевым вином. Женщина, укутанная в одеяло, стояла, как изваяние. – Кем вы были до этого? – спросил я. И тогда поросенок икнул, деликатно потупившись. Ослабевшие ноги уже не держали его. – Ну – филологом. Какое это имеет значение? – Никакого, наверное, – сказал я. – А тогда, извиняюсь, зачем же выпытывать? – Сам не знаю, – смешавшись, сказал я. – Ну, вот видите, – радостно заключил поросенок. И добавил, подергивая раковинами ушей. – Я – свободен, и этого мне достаточно. – Он вторично икнул и оглянулся назад. – Не оглядываться! – быстро сказал Корецкий. Он по-прежнему пребывал у меня за спиной. И по-прежнему от него разило промозглостью. Понедельник, по-видимому, уже истек. Были – август, крапива, тупое безвременье. Поросенок вдруг медленно повалился в лохань. И тяжелое кислое варево расплескалось. Чьи-то руки внезапно толкнули меня. Приоткрылась калитка на соседнюю улицу. Голый пластик блестел, как наклеенное стекло. – Не задерживаться!.. Вперед! – сипел за спиной Корецкий. Купол света над Горстью уже потухал. Поросенок умолк, по-видимому, захлебнувшись. Мы опять, как два чучела, ввалились в слепой коридор. Где сияли витые пластмассовые загогулины. Но, наверное, уже с другой его стороны. Потому что все двери здесь были тревожно распахнуты. Вылетали подушки, взрывалось гостиничное белье. Желтоглазые демоны сновали из номера в номер. И бросали сквозь окна увязанные тюки. Вероятно, грабеж был в самом разгаре. Окосевшая толстая обезьяна преградила нам путь. В правой лапе она сжимала бутылку перцовой. А другою – совала обгрызенный зубами стакан. И при этом вполне ощутимо пошатывалась. – Брудершафт!.. – нагловато потребовала она. – Загрызу!.. Брудершафт!.. Или мы – не приятели?!.. – Растопырив конечности, она попыталась облапить меня, но сипящий Корецкий, вдруг выросший откуда-то сбоку, угловато присел, запрокинувши выпуклый лоб, и застыл, и поднял над собою ладони. Ледяные узоры светились на них. Тихо вспыхнули плоские синие ногти. Обезьяна задергалась и повалилась плашмя. Изо рта у нее потекла лимонадная пена. А Корецкий сказал: – Безобразие!.. Полный бардак!.. Расстрелять половину!.. Иначе не будет порядка!.. – Своего червяка он уже потерял. Или попросту бросил. Но от этого не стал привлекательнее. Злоба, ненависть, волчий жестокий оскал. Неужели же мертвецы так серьезно меняются? Или, может быть, его изменила тюрьма? Где над ним хорошо потрудились Мешков и Годявый? Ведь совсем непохожий, совсем другой человек. Неужели же начинается Царствие Мертвых?..