Монахи-волшебники

Итак, китайский буддийский монах явился перед китайским народом, из которого большею частью и сам выходил, или в виде единичного святителя, возбуждающего пламя веры и в нем сгорающего, или же в виде тунеядствующего наймита, приставленного для отправления суеверных обрядностей.

Однако эта двойственность, вызвавшая, как мы видим, и заслуженное двойственное к себе отношение со стороны народа, рассматривалась до сих пор с точки зрения неграмотных масс. Посмотрим же теперь, как относился к буддийскому монаху ученый и культурный китаец, конфуциански образованный интеллигент.

Как известно, Конфуций не любил говорить о сверхъестественных явлениях и божествах (гуай и шэнь), и не только сам не любил, но и запрещал это другим, издеваясь над теми, кто, не зная, как надо жить, заботился о том, что будет после смерти. Верный заветам своего Учителя, образованный китаец вообще смотрел на религию как на заведомое ничтожество, отдаваемое на потребу глупых женщин и некультурных людей. Буддизм ему был особенно противен своей иностранщиной, проявляющейся решительно во всем и оскорбляющей его чувства националиста, а тем более своим каноном, написанным не по-китайски, а на особом переводном жаргоне. Тем более презирал он буддийское монашеское отребье, нищенствующее по дворам и молящее у гроба о «переправе души через море скорбей». Что касается святительства, то он склонен был, конечно, читать стилистически выдержанные жизнеописания «высоких монахов», хотя, разумеется, в меру. Однако благодаря культурной восприимчивости, развитой и воспитанной сложным образованием, образованный китаец давно уже успел найти третий тип монаха, с которым можно было сговориться, не уклоняясь в противный ему экстаз веры, с одной стороны, и не якшаясь с явно плохим элементом – с другой. Китайская интеллигенция нашла, так сказать, чистую культуру буддийского монаха вне его исповедной окраски. Это был монах с богатым внутренним содержанием, с широким кругозором мысли, а главное – монах-поэт, поэтический тип.

Монах не от мира сего, монах истинный, то есть истинно-праведный, – прекрасный собеседник поэта:

О, как давно осело мое существо здесь – по рекам Цзян и Хуай! Но редко встречаюсь с истинным монахом, чтобы поговорить с ним о бытии и пустоте (Ли Бо (701–762)).

Он живет где-то в высях гор:

Ему знаком Путь – гостю туч; его имя останется среди внемирных монахов (Вэй Чжуан (ок. 836–910)).

Он – спутник поэтического вдохновения:

Бывало, прежде, когда я бродил среди вершин Лу, пылая вдохновением, бросался искать монаха, чья душа вне вещей (Ли Чжун (X век)).

Пусть даже он пьян – что за беда, если он – талант?!

Лан! Лан! Гудит канон, хоть в триста слов⁶; что это в сравнении с пьяным монахом, странным и даже безумным? (Су Хуань (ум. 775) «Ода монаху-каллиграфу Хуай-су»).

Безумный монах – не от вина безумен; безумная кисть (каллиграфа) идет прямо в небо! (Мэн Цзяо (751–814) «Ода монаху-каллиграфу Сяню»).

Такому пьяному монаху – пусть судят его как хотят – честь и слава. Его фигура просится на кисть:

Ли Гун-линь славился своим отменным талантом живописца. Его картинами дорожили все современники, и во дворце их собирали и хранили. На одной из них был изображен пьяный буддийский сэн (из трактата о живописи XI века).

Монах – сирота среди людей, как и поэт. Невольно одна душа тянется к другой:

Догорающее светило ушло на запад, за горы; в убогой хижине навещаю сироту-монаха (Ли Шан-инь (813–858)).

Хочу признать в нем прежнего Ду Бо-шэна, а он уже сирота-монах – порхает меж туч и рек (Су Ши (1036–1101)).

То туп я и нуден, словно в окне зимняя муха; то пресен и светел, будто некий сирый монах, вне мира живущий (Лу Ю (1125–1210)).

Как красиво его величавое одиночество! Он так одинок и так своеобразен: