Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин

Жак. Ничего или очень мало. Лебрен был грустен, ругал Мерваля и девицу с реверансами, называл их жуликами, негодяями, мошенниками, клялся не иметь с ними больше никаких дел и вручил вам около семисот или восьмисот франков.

Хозяин. Приблизительно так: восемьсот семьдесят ливров.

Жак. Итак, если я только умею считать, восемьсот семьдесят ливров Лебрена, пятьдесят луидоров Мерваля или Фуржо, накинем еще пятьдесят луидоров за гарнитур, манжеты, перстень, – вот и все, что вам досталось из ваших девятнадцати тысяч семисот семидесяти пяти ливров в товарах. Мерваль был прав: не каждый день приходится иметь дело с такими достойными людьми.

Хозяин. Ты забыл про манжеты, взятые шевалье по своей цене.

Жак. Но шевалье, вероятно, никогда больше о них не упоминал?

Хозяин. Да, это так. Ну, а об обеих тавлинках и часах, заложенных Матье, ты ничего не скажешь?

Жак. Тут я уж не знаю, что сказать.

Хозяин. Между тем наступил срок платежа по векселям.

Жак. И ни вам, ни шевалье не прислали денег.

Хозяин. Мне пришлось скрываться. Уведомили родных; один из моих дядей приехал в Париж. Он подал жалобу в полицию на всех этих мошенников. Жалобу переслали полицейскому чиновнику; чиновник был старым покровителем Мерваля. Он ответил, что, поскольку делу дан законный ход, полиция уже ничего не может сделать. Заимодавец, принявший в заклад тавлинки, привлек к суду Матье. Меня впутали в дело. Судебные издержки оказались столь огромными, что, по продаже часов и тавлинок, не хватило для полного расчета еще пятисот или шестисот франков.

Ты этому не поверишь, читатель. А если я скажу тебе, что продавец лимонада, живший по соседству от меня и недавно скончавшийся, оставил двух бедных сироток в младенческом возрасте. Комиссар явился к покойному и опечатал все имущество. Затем печати сняли, составили опись и распродали все их добро; за продажу выручили около девятисот франков. Из этих денег, за вычетом издержек, осталось по два су на каждого сироту; им вложили в руки эти гроши и отвели их в приют.

Хозяин. Ужасно.

Жак. А между тем все остается так и поныне.

Хозяин. Тем временем отец мой скончался. Я погасил векселя и вышел из своего убежища, где, должен признать к чести шевалье и моей подруги, они составляли мне компанию с удивительным постоянством.

Жак. И вот вы по-прежнему под влиянием шевалье и вашей красотки; и ваша красотка водит вас за нос еще больше прежнего.

Хозяин. Почему ты так думаешь?

Жак. Почему? Потому, что, когда вы стали сами себе хозяином и владельцем приличного состояния, надо еще было околпачить вас окончательно, то есть сделать настоящим мужем.

Хозяин. Думаю, что таково было их намерение; но оно не увенчалось успехом.

Жак. Либо вы счастливец, либо они оказались большими растяпами.

Хозяин. Но мне кажется, что голос у тебя менее хриплый и что ты говоришь свободнее.

Жак. Вам только так кажется; дело обстоит иначе.

Хозяин. Не мог ли бы ты продолжать историю своих любовных похождений?

Жак. Нет.

Хозяин. И ты склоняешься к тому, чтоб я продолжал историю своих?

Жак. Я склоняюсь к тому, чтобы сделать перерыв и приложиться к кубышке.

Хозяин. Как! С твоим воспаленным горлом ты опять приказал наполнить кубышку?

Жак. Да; но ячменным отваром, черт бы его побрал! А потому мне не приходит в голову ни одна мысль; хожу как дурак и не перестану так ходить, пока в кубышке будет один только отвар.

Хозяин. Что ты делаешь!

Жак. Выливаю отвар; я боюсь, как бы он не принес нам несчастья.

Хозяин. Ты спятил!

Жак. Спятил или не спятил, а в кубышке не останется даже слезинки.